Владимир Мавродиев - Избранное

«Тебя начинают бояться,
ты, нежность, почти не нужна.
Погладить собаку стыдятся
иль вынести птицам зерна.
Спокойней живется и лучше,
не надо тебя задарма.
На смену тебе –
равнодушье
вползает в сердца и дома…»
Так думалось мне. Но, пожалуй,
я в том усомнился на днях,
когда на случайном пожаре
стоял среди прочих зевак.
Домишко горел. А на крышу
котёнок залез, дуралей.
А пламя – уж окон повыше…
Сгорел бы, жалей не жалей.
Мальчонка, увидев, заплакал…
И, хоть не бывает чудес,
облившись из хриплого шланга,
пожарный на крышу полез.
От сажи и дыма весь чёрный,
он вынес его из огня!
И, глядя на них, восхищённо
толкалась вокруг ребятня.
И лица, смеясь, розовели.
Кота потащили домой…
Как просто меня разуверил
добрейший поступок такой.
И я, благодарный за это,
шёл, веря теперь наперёд,
что в людях добро не умрёт.
А нежность порой незаметна –
травою под снегом живёт.

Когда деревья ветер гнул
и в сапоги вода текла,
мы заступали в караул,
но не о том печаль была.

О том жалела наша рота,
шагая молча под дождём,
что вновь
нелётная
погода
и мы напрасно почту ждём…

Я почтарю порядком надоел,
еще у КПП его встречая…
«А ты не потерял письмо случайно?»
Он улыбался, ну а я мрачнел.
Как говорится, кто служил – поймёт,
как писем ждут солдаты в первый год
от ставших сразу ближе матерей,
но больше – от единственной своей…
К нам в сопки письма шли зимой подолгу,
и ожиданьям не было конца.
Я ждал.
Я вспоминал тебя и Волгу,
всё почтаря встречая у крыльца…
Но гасли дни и долгие недели,
а письма где-то ехали, летели…
В Приморье серым декабрём мело,
когда твоё письмо меня нашло.
Я возвратился, помню, из наряда
и валенки огромные снимал.
Почтарь мне буркнул:
«На… из Волгограда…
А то ты от страданий отощал…»
А я сидел, не понимая, сонный,
уставший от метельного огня.
И надрывал конвертик невесомый,
и чуть дрожали руки у меня…

Приснись мне под утро, когда
стекает
по стёклам
звезда
и в трубах угрюмых вода
неведомой птицей воркует.
По сотням дорог пронесись,
сумей,
обмани,
доберись,
склонись надо мною,
коснись
почти что живым поцелуем…

А дни летят неудержимо.
Ворвался март.
И снег убил.
Проходит равнодушно мимо
пора весны,
пора любви.
Исколото штыками небо,
на скулах сопок ветер лих.
Так далеко ещё я не был
от глаз твоих,
от рук твоих.
О них мне думать ежечасно
в тиши
и под снарядный гул.
Ведь я с тобой
не разлучался.
И разлучиться
не смогу.

У вас уже скоро –
на ветках капели качаться,
степям закраснеться тюльпанами,
Волге синеть!
Картавить ручьям!..
В эту пору у нас на Камчатке
метель умирает,
рождается март в круговерть…
Ещё нам не скоро
приметам весны удивляться,
ещё и в июне
на сопках сырые снега.
Как чумы коряков,
над нами вулканы курятся,
пока не закроет их
белой стеною пурга.
Солдатское утро!
Подъём ветерком пронесётся.
Скорей из казармы!
Утихла пурга, и вдали
подводною лодкой
из волн подымается солнце!
И курсом нелёгким
идут в синеве корабли.
Высокие волны,
зелёные, с пеной седою,
о мыс расшибаясь,
в бессилье внезапном хрипят,
и чайки снежками
летают над стылой водою,
на волны садятся,
над бухтой снуют и кричат.
Камчатка.
Граница.
Начало родимой России.
Здесь в серой шинели
зарю мне встречать не одну…
В военном билете
лежит фотография сына,
который на Волге
вторую встречает весну…

Здесь осенью ветер шалеет,
здесь полный ему разворот.
Вокруг ничего не жалеет
и в клочья себя разорвёт
о скалы и острые сучья,
о льды затвердевшей реки.
Висят на вулканах не тучи –
погибшего ветра клочки.
Луна, будто капля, стекает,
за сопку вот-вот упадёт.
Отбой. Городок засыпает.
Блестит отшлифованный лёд.
Привычная глазу картина:
стучат, костенея, кусты,
да, ёжась, промчится машина,
да смена идёт на посты…

Стоит – вратами ада,
как вызов всем векам,
дымящейся громадой –
Авачинский вулкан.

Стоит и дышит трудно
под тяжестью снегов.
Сырые тучи трутся
боками об него.

Ну а под ним девчонкой
бежит река – Таёнка,
бежит вдвоём с подружкой,
речушкой Каменушкой.

Течёт, перепадает,
укутана в туман.
Тихонечко впадает
В Великий океан.

Когда через овраги
спешим в учебный бой,
всегда наполним фляги
Таёнкою-рекой.

Иль лагерь встанет быстро,
солдатский, боевой,
бегом к реке –
умыться
прохладой голубой.

Спешит с ведром водитель
к Таёнке сквозь кедрач,
чтоб напоить водицей
усталый свой тягач.

Меж валунов округлых
пологи берега.
Таёнушка, подруга,
солдатская река.

В караулке спим вповалку,
отдыху недолгий счёт.
Нас будить сержанту жалко –
«молодой» сержант ещё…
Голос тоненький:
«Подъём!
Смена, по порядку стройся!..»
Неохотно мы встаём,
встанем в срок,
не беспокойся…
Автомат белёс в руках,
на боку тяжёл подсумок.
Там ребята на постах
с ожиданьем смотрят в сумрак.
Гнутся худенькие вязы,
под ногами снег шершав.
Вьюга ноги хитро вяжет,
разводящий,
шире
шаг!..
На посту не до опроса,
только нарушать –
не велено…
Тридцать градусов мороза,
ветер сильный
до умеренного…

Запах бочек и канатов,
стынет фляга на боку.
Загорелые солдаты,
грузим сахар и муку.
Со спины – пять потов,
ведь мешки – пять пудов!..
Перекур. «Беломор».
И весёлый разговор:
– Вы, ребята, не устали?
Вы ж, ребята, не из стали…
– Что ты, батя,
три солдата
заменяют экскаватор…
Но мешок – не смешок,
давит спинушку мешок…

Рядом высоченный кран,
выше, может, баобаба.
И в глазах уже туман…
Вдруг:
– В кабине, братцы, баба!..
– Да не баба, а девчонка…
– Смотрит, думает о чём-то…
– А о чём же?..
– О тебе!..
О свиданьях и т. п.

Травим, травим языками,
но не гнёмся под мешками,
молодецкий держим вид:
девушка! на нас! глядит!..
Где туман и где усталость,
где вы, колики в груди?
Эх, еще побыть бы малость…
Да мешков уж не осталось.
А она глядит,
глядит…