Владимир Мавродиев - Избранное

В ленкомнате после отбоя
дежурный мне сесть разрешил.
Сказал: «Раз уж дело такое,
садись и тихонько пиши».
И я там почти до рассвета,
уткнувшись в листочки свои,
под видом статьи в стенгазету
стихи сочинял. О любви!
Из окон заснеженных дуло,
гудела привычно пурга,
но скрип крепко сбитого стула
меня отвлекал и пугал.
Писал я о Волге и счастье,
в грядущие веря года.
«Приснись мне», –
к тебе обращался.
Но ты мне не снилась тогда.
Писал я про образ заветный,
про губы, что так далеки…
Под утро уснул незаметно,
упав головой на листки.
Мне снились
блестящие рельсы
и мокрый от снега перрон,
уральские узкие реки,
летящий сквозь мост эшелон!
Закаты, как будто пожары,
холмы освещали, слепя…
В который уж раз уезжал я,
во сне – уезжал от тебя.
Я спал… Сочинённые в спешке
стихи
я придавливал лбом,
пока мне дежурный с усмешкой
не гаркнул над ухом: «Подъём!»

Устал не думать о тебе
в снегах, тревогах, суете…
А ты в далёкой тишине,
ты – обо мне?

Ждёшь ночь.
Но, северная, злая,
меня на койку полночь свалит
и сном усталым оглушит…
Ты письма длинные пиши,
пусть от меня коротких мало.
Все – без обмана…

Метели бесятся, рычат,
ломая копья
в кедрачах.
Аэродром завален снегом.
Телеэкран – и тот зачах,
уступчивый помехам.

Окно царапают кусты,
вернее, белые ледышки.
А сердце
приглушённо дышит
во сне: «А ты, а ты, а ты?..»

А ты, любимая, о чём
мечтаешь в сумраке ночном?
Январь на Волге –
чудо просто:
не разберёшь –
снежинки, звёзды? –
летят, сверкая, за окном!
И парк у Волги тих и бел…

Устал не думать о тебе…

О скалы рискуя разбиться,
в холодном тумане кружа,
кричит одинокая птица,
печальная птичья душа.

Не знаем – от стаи отбилась?
Гнездо ль потеряла своё?
Сырая палатка в ложбине –
недолгое наше жильё.

Нам надо уснуть, но не спится
в короткой солдатской ночи:
взывает о помощи птица,
не верит, рыдает, кричит!..

В шинели ищу сигареты,
на берег бессонный иду,
где злые камчатские ветры
шлифуют каменьев гряду.

Умолкла… Иль в бухту упала?
Неведома птичья судьба.
Обычное дело – пропала,
коль в чем оказалась слаба.

Костёр разжигаем погреться,
молчим, засыпая на миг.
И тает ледышка на сердце –
тот птичий беспомощный крик…

Поправив горские усы,
нам военком сказал нечинно:
«Уходят в армию юнцы,
а возвращаются мужчины».
Солдатский быт был прост и строг.
Завидный утром блеск сапог!
Но к вечеру – они в пыли,
немало за день мы прошли…

Сначала этот быт страшил.
Казался жёстким взгляд старшин,
коль вдруг «волна» на одеяле.
И мы навытяжку стояли,
с укором глядя на кровать,
и шли… весь вечер снег кидать.
Но на ученьях, в карауле
ветра нас хорошо продули,
суля нелегкое житьё.
Они из нас
солдат ваяли,
сердца и лица закаляли.
И дело сделали своё.

Нас научили не сдаваться,
снарядов свиста не пугаться,
идти на пост через пургу.
И все невзгоды и лишенья
свой смысл имели и значенье,
не нам вредили, а… врагу!
Дни армии не пролетели –
прошли. Запомнились навек.
Ведь были не одни метели,
а много раз – тишайший снег…
Вечерней медленной порой
была гитара нам сестрой.
Плыл по казарме говор струн,
и был сержант влюблён и юн…

Но было так: «Подъём!.. Тревога!..»
Металась, плавилась дорога,
когда в разбуженной ночи,
дрожа,
ревели тягачи!..
И мы ныряли в них – бойцы! –
на лбах внезапные морщины –
ещё, наверно, не мужчины,
уже, конечно, не юнцы.

Полёт надолго отложили,
и мы уж больше не спешили,
скамью искали иль ступеньку,
чтоб отоспаться хорошенько.
Хабаровский аэропорт!
Сырого воздуха смятенье!
И на полу,
и на ступенях
стоял, сидел, лежал
народ!
С Анадыря оленеводы,
из Усть-Камчатска моряки,
геологи и рыбаки
кляли нелётную погоду.
Я где стоял, там и прилёг…
Под головою вещмешок,
а сверху я шинель набросил.
Но за окном металась осень,
и зябко от дверей тянуло
меж чемоданов и баулов.
Как я жалел часок спустя,
что с легкомыслием повесы
я, все уставы обойдя,
шинель так коротко обрезал…
Её натягивал на нос –
в штанины дуло, снова мёрз.
А если ноги укрывал,
то холодела голова.
Упёрлась чья-то в бок нога,
и ветер в щелях пел устало.
Ворочаясь, я постигал
премудрость строгого устава…

Плеснув солярки на дрова
и сапоги к костру подвинув,
«Какая, братцы, здесь трава… –
он нам твердил. – Ну просто диво!
Послушай, напиши стихи,
я говорю не ради шутки.
Я измерял – здесь лопухи
растут на пол-ладони в сутки!
Такое б в наши степи… Мы
тогда бы век не куковали,
последних былок не считали
в сусеках мачехи-зимы…»

Он утром раньше всех вставал,
шёл за водой, росу сшибая.
Ему до бляхи доставая,
искрилась свежая трава!
Он штык-ножом её срезал,
жалея, что нельзя иначе,
таскал охапки, напевал,
постель устраивал помягче
и говорил: «Вот, на, прочти,
опять там сушь, жара с апреля,
а тут проклятые дожди
не умолкают три недели…»

Под вечер, возвратясь со стрельб,
мы в угол вещмешки бросали,
дрова промокшие кромсали,
на кухне получали хлеб.
Бодрили ужином себя,
поев, склонялись над листками.
Стихал в палатках шум. Лишь капли
на печку падали, шипя.
Трещал кедрач, темнела ночь…
А парень тот, из-под Ростова,
ругал привычно долгий дождь
и восхищался травостоем.

Он ей писал два года
с далёких берегов,
где ни села, ни города –
застава средь снегов.
Где в службе пограничной
под вьюги завытьё
являлись жизнью личной
лишь письма от неё.

Над бухтой, что подковой
надолго вмерзла в лёд,
как голубок почтовый,
кружился вертолёт!..

Она писала мало,
боясь настырной быть,
но всё же обещала
дождаться да любить…

А он писал почаще –
разлука нелегка!
На будущее счастье
неловко намекал.

В календаре карманном
зачёркивал деньки…
…Шли письма и от мамы –
тетрадные листки.

Он их читал, конечно,
и отвечал всегда.
но, перед ней не грешен,
не те он письма ждал…