Владимир Мавродиев - Избранное

Я как-то на Кургане видел гостью:
сняв с головы темнеющий платок,
с бугра взяла она земли три горсти
и завязала землю в узелок.
Светлел над ней июньский небосклон,
когда походкой тихой и не статной
она прошла мимо берёзок, статуй
и замерла у входа в Пантеон.
Ей мальчик помогал,
наверно внук,
когда она искала имя сына
в том списке долгом, небывало длинном.
И узелок вдруг выскользнул из рук…
Не вскрикнула она, не разрыдалась
и даже не сказала ничего –
шагнув к стене, щекою к ней прижалась,
как будто к лбу сыночка своего…
Потом цветы на мрамор положила,
ещё взглянула
и ещё прочла,
кулёк конфет мальчишкам раздала,
стояла долго,
голову склонила
и к выходу, усталая, пошла.
И с болью той привычной, постоянной,
став сразу ниже ростом и слабей,
ещё минутку тихо постояла
у монумента Матери,
себе…

…Как под голову уснувшего ребёнка,
если надо отнести его в кровать,
ты ладонь осторожно – под бомбу…
Поднимаешься. Несёшь. Взрывать.

Грянет взрыв никчёмно и резко,
разметав травостоя красу…
И об сучья исцарапанное эхо
заглохнет в дальнем лесу.

Вот и кончился день длинный.
И не надо пальцы нежностью мучить…
Вечереет. Луна – как мина
маскируется в рваных тучах.

Берег, белый от берёз,
речки мелкой, неприметной.
Улеглось, угасло лето.
Утро серое без рос.

Да туманная вода
ёжится в дорожных лужах.
Я опять забрёл сюда,
потому что нету лучше –

той вон, в тихий лес, тропы,
для кого-то пусть банальной,
где поникшие грибы,
ежевики дар прощальный.

Незатейливый пейзаж.
Видишь раз, наверно, в сотый.
Но который не отдашь
за любые за красоты.

Скоро, скоро он, мороз,
серебрясь, остудит утро.
…Льются медленно и мудро
белые стихи берёз…

Забытый стожок, как котомка,
в которой теплынь-тишина.
В полях одиноко и колко,
и пыльная в небе луна.

И песня протяжная где-то,
и ночка, темнея сильней,
целует спьяна до рассвета
небритые щёки полей…

Какое красивое небо!..
Горит золотая звезда.
Завидую белому снегу
за то, что он бел навсегда.

И как бы ты, жизнь, ни летела,
не то чтоб была ты светла, –
душа бы поменьше темнела,
больною душа не была…

Осыпается на город доброта,
красота на город осыпается…
Никому сейчас не засыпается.
И, конечно, это неспроста.

Он не часто, снег такой,
не часто,
оттого не спится до зари.
Белое, доверчивое счастье, –
сколько хочешь, столько и бери.

У меня такое почему-то,
а такое, может, и у всех:
в чёрные нелегкие минуты –
ах, пошёл бы белый лёгкий снег!..

Он летит, он дышит на лету!
Улыбаются друг другу фонари.
Занимай у снега чистоту,
сколько надо, столько и бери…

Так мало в тот день мне сказала,
так мало сказал я тебе.
Крепилась, но слёз не сдержала
в невольном упреке судьбе.
И мне в этой долгой разлуке
как зов и как совесть любви –
твои ослабевшие руки,
солёные губы твои…

До весны осталась малость,
до весны,
до лучей скользящих марта,
до лучей.
Довези ж, февраль, тихонько
довези
до подснежников, до мокрых,
до грачей.
Вновь хожу по мокрой улочке
к тебе,
все морозы, все невзгоды
позади.
И любовь, как уцелевший
воробей,
снова, глупая,
колотится в груди…

Когда-то, в ревностной обиде
просил судьбу свою в ночи:
«Не разлучи меня с любимой –
то жизнь моя.
Не разлучи».

Прошли года. Но с прежней болью
душа в нелегкий час кричит:
«Не разлучи, судьба, с любовью.
Уж лучше с жизнью разлучи…»

Начала она ретиво!
Ох, и впрямь была грозна…
Будто яблоко в крапиву,
в тучи
падала
луна!
Разгремелась торопливо,
прибивая лист и пыль.
И сырою плёткой ливня
ветер
травушку лупил…
Вечер посерел, намок.
В избах закрывали окна.
Думали – на долгий срок,
а гроза –
уже далёко.
Укатилась вмиг за реку –
где он, ливень,
где он, гром? –
как разбитая телега,
через кочки
напролом!

Тоскуя о медленном лете,
вдыхая февральский мороз,
в который я раз не ответил
себе на давнишний вопрос.

Что счастье?
Ответь, в самом деле:
тревога и ветер в груди?
Шаги сквозь дожди и метели?
Иль вон – огонёк впереди?..

Заявится лето внезапно,
на ветках листва запоёт.
Земли высыхающей запах
встревожит дыханье твоё.

И вспомнится: было уж это.
Но память, что бродит в душе,
о днях прошлогоднего лета
тебя не тревожит уже.

Что память! Её кладовые –
огромный, но все же архив.
А здесь и травинки живые,
и птицы, и ветра прилив!

Ты выйдешь побыть на народе
и, в очередь встав у ларька,
увидишь: в огромной свободе
летят над тобой облака.

Сияет лучисто и юно,
и блеск этот неудержим,
зелёное солнце июня
над городом белым твоим.

Ты купишь газеты и хлеба
буханку: просила жена.
Но этого ясного неба
ужалит тебя глубина.

И всё обновленье природы
закружит тебя, мельтеша.
Пьянящим желаньем свободы
на миг захлестнётся душа!

Упругими рывками
летит, рождая шум.
Строкою
заарканю!
Но разве удержу?
Посланец дальних бурь
и волн ревущих спутник,
тугие ветви спутай!
Клони на Волге буй!
Да, тишина нужна,
но, видно, в том и счастье,
что вскоре
по ненастью
соскучится душа.
Чтоб сердце в ходе дней
постоя не просило,
гуди
в крови моей,
ветров шальная сила!
На склоне дней моих,
когда сомкнутся веки,
пусть скажут:
«Да, он стих…
Но стих,
как волжский ветер!»

Рву недавние стихи,
что казались так удачны!
Только так.
И не иначе.
Ради будущей строки.

Спать ложусь, забыв про ужин.
Пред глазами до утра
строчки порванные кружат
в темноте,
как мошкара…