Владимир Мавродиев - Красный лист

Вот пристань. К ней сынишка-катер
спешит прижаться что есть сил.
А в Волгу медленно, по капле
стекает золото осин.

Склонилась ива, как лосиха,
земля вздыхает глубоко.
И пусто стало, и красиво,
и одиноко, и легко.

Забытый стожок, как котомка,
в которой теплынь-тишина.
В полях одиноко и колко,
и пыльная в небе луна.

И песня протяжная где-то,
и ночка, темнея сильней,
целует спьяна до рассвета
небритые щеки полей.

Здесь осенью ветер шалеет,
здесь полный ему разворот.
Вокруг ничего не жалеет
и в клочья
себя
разорвёт
о скалы и острые сучья,
о льды затвердевшей реки.
Висят на вулканах не тучи –
погибшего ветра клочки.
Луна, будто капля, стекает,
за сопку вот-вот упадёт
Отбой. Городок засыпает.
Блестит отшлифованный лёд.
Привычная глазу картина:
стучат, костенея, кусты,
да, ёжась, промчится машина,
да смена идёт на посты…

Из моря выбросит звезду
волна упругая, ночная,
то чёрная, то золотая,
и снова канет в темноту.

Средь остывающих камней
звезда ночная заблистает,
и огоньков прибрежных стая
потянется невольно к ней.

Перо оставив на листе,
где перечёркнутые строки,
по растворяющейся тропке
спущусь к мерцающей звезде.

Но там, где грезилась она,
простую капельку увижу.
Она дрожит, как будто дышит,
вся лунным серебром полна.

Магнолий медленный нектар
вдоль берега струится ровно.
В заливе облаком огромным
лежит, темнея, немота.

И передам всё это как я?
О, море, беден голос мой,
когда твоя любая капля
горит таинственной звездой.

Отсверкала пора соловьиная,
роща знобкие листья просеяла.
Запылали осина с рябиною,
как в последних стихах у Есенина.

От Оки кони тянутся парами,
жеребята бегут – красногривые…
У дороги берёзы две старые
всё Есенина ждут, сиротливые.

Да не едет скиталец на родину
ни с дождями, ни с солнцем, ни с вьюгою.
Не тряхнёт молодую черёмуху,
не обнимется с ивой-подругою.

Но высокими вечными вёрстами
от Кавказа до дальнего Севера
по России рассыпано звёздами
неубитое сердце Есенина…

Грибы, опята-сентябрята,
воинственно штурмуют пни.
На серый ерик села кряква,
пугливо спряталась в тени.

И стылый ветерок, смелея,
заигрывает с камышом.
Тридцатой осенью своею,
как прежними, я поражён.

Я бегал здесь мальцом когда-то,
у этих тихих берегов.
Неумирающие даты
поры далёкой, дорогой.

Бежали годы суетливо,
песка в затоны нанесло…
Под шум простоволосой ивы
о детстве думаю светло.

Я говорю себе: те дали
видны всегда годам назло.
И становлюсь сентиментальным
в хорошем смысле этих слов.

Ну кто же не вздыхал украдкой
средь обступивших душу бед
над невозвратностью тех кратких,
смешливых, босоногих лет?

Какая радость, что он вечен –
тот мир!..
И будет дивно жить,
пока на зорьке к этой речке
мальчишка с удочкой спешит.

С улыбкой глянет он на иву…
А ты гадаешь, боль тая:
мол, что важней для бытия –
его недолгая наивность
иль взрослость долгая твоя?..

Красный лист, осенний знак, –
на высокой ветке дуба.
В чёрный за́мерший дубняк
залетает ветер грубо.
Но тверды бугры коры…
Пооббив в досаде локти,
вестник стынущей поры
чертыхается и глохнет.
Можно палые листать –
память смирную о лете –
но попробуй-ка достать
этот крепкий лист последний!
Будто флаг в дыму атак,
пусть и крепость уж сдаётся,
на вершине остаётся
красный лист, как дерзкий знак!..

Тепла у погоды не просим:
обмёрзшие ветры в лицо.
Кончается ясная осень,
как сказка с печальным концом.

И тает – постой же!.. – но тает
последняя зелень травы.
Как вдох, над землёй замирает
холодная высь синевы.

Проплыли пролётные птицы,
и хочется в эти деньки
не умничать, не суетиться,
а просто стоять у реки.

А просто – пойти по аллее,
где завтра задует пурга,
где клёны стоят, как олени,
подняв золотые рога.

И ждать первый снег, словно друга, –
душа обновилась вполне:
и злоба, и зависть, и мука
сгорели в осеннем огне.

Исчезло лето восвояси,
и, от разлуки загрустив,
костром высоким вспыхнул ясень
средь равнодушных серых ив.

Затрепетал, листвой заплакал:
давно не ласкова заря…
И в желтых листьях, как в заплатах,
под ним усталая земля.