Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Стихотворения.

Этот дом старинный столь известен
Лепкой и великолепьем лестниц,
Он высокомерьем шелковиц
Унижает все дома в округе.

Прежде были у него владельцы:
Был отец, наследник-сын и внук.
Пережив последнего из рода,
Дом теперь в пожизненной аренде.

Не было намека на крушенье —
Ни фамильных призраков, ни крыс,
И в саду фруктовые деревья
Зеленели стройными рядами.

Спальня с очень низким потолком
В эти годы не пугала спящих.
Новым поколеньям неудобства
Принесли бессонницы удушье.

В чопорной почтенности гостиной
Старые ирландские бокалы
Были вдвое ярче, отражаясь
В навощенной памяти стола.

Временно обоями с цветами
Здесь хозяйка приручила стены,
Но благочестивый реставратор
Серые панели обнажил.

Дети старый дом до слез любили,
Были многоцветны цветники,
Под защитой полога супруги
Долгой ночью радовали плоть.

Хлам — на чердаке, в подвале — плесень,
Не играют соки в старом дубе
Прочных балок: если распилить,
Как живое дерево, заплачут.

…Парр почтенный прожил сто пять лет
(Королю он так похвастал Карлу),
Когда он покаялся публично
В прелюбодеянии с потомком.

Умер Парр, не умер особняк,
И его жильцы переливают
Юность в исторические вены,
Но роняет черепицу крыша.

Хоть покинул дом последний в роде,
Разрывая давнее заклятье,
Ставят к трапезе ему прибор,
И постель пустую на ночь греют.

Не вернуть его к беседам праздным
Над прудом с рисунком белых лилий,
К ритуально-чинному застолью
Генеалогических гостей.

Этот дом лишь радостями детства
Взрослого способен заманить,
Но и в колыбели, и в могиле
Он — приемыш на чужой земле.

Ненависти нет у бунтаря,
Радости былые не отверг он,
А побег из мест не столь почтенных
Не польстит тщеславию его.

Он в себе несет недуг новейший:
Благодарность с примесью досады,
Унаследует он древний титул,
Ибо некому продолжить род.

Выгиб дерева говорит нам,
Откуда сильнее ветер.
Наши позы — что ты сердита
И плохо нам жить на свете.

Но гляди-ка: под ветром склоненные,
Не назад мы качнулись — друг к другу, —
И ветвями, как прежде зелеными,
Гоним прочь свою вьюгу.

Настал конец игры, теперь уж навсегда,
И мы, и прочие, хоть редко признаются.
И нынче видят небеса, как встарь,
С улыбкой веря в звездный плащ Марии.

Хоть кажется, что жизнь по-прежнему беспечна,
Бездельничает средь цветов июньских,
И пахнет резкой зеленью трава,
А вера благостно нисходит с неба, —

Все только призрак: зеркало и эхо
Совмещены со зрением и звуком,
Зов веры, прежней смелости лишенный,
Звучит, как жалоба слепца: «Я слеп!»

Конец безделью, и роптать наивно,
Как плакать о своих зубах молочных,
Но ропщут многие и на коленях
Взывают к непорочности Христа.

Мы больше не мошенники, не лжем,
Мы, наконец, не думаем, как прежде,
Что, затаившись в каждом редколесье,
Лев или тигр готовы нас сожрать.

И страсть теперь не будет в ложной спеси
Невинных втягивать в стыдливый танец
От робкого касанья сквозь перчатку
До исступленно стиснутой груди.

Любовь, однако, выживет — зарубкой
На плахе под секирой палача.
И наших тел безглавым отраженьем,
Как зеркало, нас память удивит.

Патриархальное, под балдахином, ложе,
Где жили призраки, ночные сны тревожа,
Из антресольной тьмы извлечено опять
И переделано в удобную кровать.

А сами призраки — растеряны, тихи
(Где их стенанья, вздохи и грехи?) —
Тревожат наш размеренный досуг
Не более, чем пыль, свербящая в носу.

Бесхитростность к нам возвратилась вновь,
Зов темных сил не будоражит кровь,
И свет любви — чтоб друга друг узнал —
Из глаз в глаза передает сигнал.

Бедняги призраки привыкли жить, считая,
Что время может подмерзать и таять.
Но здесь у нас лишь та любовь в чести,
Что в прошлое не ведает пути.

Самоубийца, не смирён,
Глядел на размозженный череп.
Неужто это сделал он?

И разве мелок был мотив
Отделаться от кредиторов,
Подмостки старые сменив?

Откуда-то донесся смех:
Увидел он день свадьбы смутно,
И новый день, что скрыт от всех.

Отныне некуда идти…
Какую же литературу
Сумеют ветры занести

Туда, где труп к земле приник:
Лишь давность новостей спортивных
И смятый школьный черновик.

С усадьбой пастора соседствуя уныло,
Смерть прихожан ничуть не торопила.
Но каждый норовил — опасливый народ —
Любыми средствами замедлить жизни ход.

Ценился тот, кто, сочетав умело
Довольно слабый ум с могучим телом,
Был потому всегда румян и свеж.
Снимали шапки все — там не было невеж —

Близ кладбища, но меж собой, украдкой,
Честили Смерть безбожной супостаткой,
И всяк давал торжественный зарок
Старуху пережить (никто еще не смог).

Стенанья жителей, их ропот суеверный
Вконец испортили ее характер скверный.

Когда она вошла,
Мне показалось, что не затворится вовеки дверь.
Не затворила дверь — она, она, —
И в дом морская хлынула волна,
И заплескалась — не сдержать теперь.

Когда она ушла, улыбки свет
Угас навечно —
Всюду черный цвет,
И закрывалась дверь за нею бесконечно,
И моря больше нет.

Чуть слышным шепотом в любви своей
Перед рассветом признаешься ты
Полусловами, в полусне,
Пока земля в дремоте зимних дней
Проращивает травы и цветы,
Хотя летает снег,
Хотя повсюду снег.

На высокой резной постели входит в сон его
Воспоминанье: вот она идет по тропинкам,
По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых,
По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом.
Он вздыхает: «Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок,
Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек».