Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Стихотворения.

Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем,
Он от старости покосился, стал ниже ровесниц-сосен.
В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство.
Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернела
Его гнева близкая туча, грохотала грозой над нею,
Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном бились

И цветы глядели свирепо обезумевшими глазами.
С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит,
Но о милости молит небо, призывает благословенье
На места, где в его виденьях стало все травой и камнями.
И сама Ариадна — царица, и друзья ее — благородны.

Есть новость, и единственная повесть,
Чтоб ты другим поведал,
Ученый бард или младенец чудный;
Лишь ей должны служить и стих и стиль,
Те, что блестят порой
В простых повествованьях, заблудившись.

Опишешь ли все месяцы деревьев,
Диковинных зверей,
Птиц, что вещают волю Триединой?
Иль Зодиак, что медленно кружится
Под Северным Венцом,
Тюрьмой всех истинных царей-героев?

Вода, ковчег и женщина, и вновь
Вода, ковчег, богиня:
Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,
Круг предназначенной ему судьбы,
Двенадцать витязей призвав следить
Свой звездный взлет и звездное паденье.

Расскажешь ли о Деве среброликой,
К чьим бедрам рыбы льнут?
В левой руке богини — ветвь айвы,
Пальчиком правой манит, улыбаясь.
Как может царь спастись?
По-царски за любовь он платит жизнью.

Или о хаосе, родившем змея,
В чьих кольцах — океан,
В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет
И в черных водах, в чаще тростника,
Бьется три дня, три ночи,
И воды изрыгнут его на берег?

Падает снег, ухает ветер в трубах,
А в бузине — сова,
Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,
Скорбя, как искры, вверх летят, и стонет
Рождественский огонь:
Есть повесть, и единственная повесть.

Представь богиню милостивой, мягкой,
Но не забудь цветы,
Что в октябре топтал свирепый вепрь.
Белым, как пена, лбом она манила,
Глаз голубым безумьем,
Но все сбылось, что ею обещалось.

Капустницы полет витой
(Его идиотизм святой)
Не изменить, ведь жизнь пройдет,
Пока поймешь прямой полет.
Однако знать — не значит мочь!
Она витает наугад
К надежде, к богу — и назад.
Стриж — акробат, но даже он
Таланта этого лишен.

Мне имя присвоил бесстрастный закон —
Я пользуюсь им с тех пор,
И правом таким на него облечен,
Что славу к нему приведу на поклон
Иль навлеку позор.

«Он — Роберт!» — родители поняли вмиг.
Вглядевшись в черты лица,
А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных
Досталось в наследство мне от родных
Со стороны отца.

«Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, —
(Как пишется — не забудь!),
Ведь имя — поступков твоих образец,
И с каждым — честный он или подлец —
Безукоризнен будь».

Хотя мое Я незаконно со мной,
Готовое мне служить,
Какой мне его закрепить ценой?
Ведь ясно, что Я сгнию под землей,
А Роберту Грейвзу жить.

Отвергнуть его я никак не могу,
Я с ним, как двойник, возник.
Как личность, я внуков набор берегу,
И кажется, держит меня в долгу
Запись метрических книг.

Имя спешу я направить вперед,
Как моего посла,
Который мне кров надежный найдет,
Который и хлеб добудет и мед
Для моего стола.

И все же, поймите, я вовсе не он
Ни плотью моей, ни умом,
Ведь имя не знает, кто им наречен…
В мире людей я гадать обречен
И о себе и о нем.

В тиши полуночного сада
Среди лоз винограда
В мерцании лунного света
Стул из отеля
Мрачно глядит в заголовок вечерней газеты,
Которую, видно, еще развернуть не успели.

Стул из этой же пары
Опрокинут ударом,
Лежит неудобно,
Не может подняться.
Его навзничь швырнули внезапно и злобно,
И так вот, увы, до утра придется ему оставаться.

На веранде, где шла беседа,
Нет кровавого следа,
Не сверкает опасно нож —
Ничто не внушает испуга.
Даже клочьев письма на полу не найдешь,
Даже кольцо не отброшено гневно в угол.

На скатерти, прямо,
Не задетые драмой,
Стоят два бокала на тоненьких ножках,
В одном еще много вина.
Смотрят, как среди лоз крыса бежит сторожко
И над краем обрыва мелко дрожит луна.

Невероятное преданье
Хранят французы с давних пор:
В Марселе, прочим в назиданье,
Судим был юный хитрый вор.

Его раскаянью не верят,
Лгунишку слезы не спасут.
«Сто лет на каторжной галере» —
Свой приговор выносит суд.

И что же — бабушки твердят нам,
И в летописи я прочел:
Отбыв сполна тот срок проклятый,
Вор… поклонился и ушел!

Любовь моя, ты так сурова,
И приговор твой так жесток.
«Навек» — немыслимое слово,
Тебе не выждать этот срок.

Хоть двести лет, хоть триста дай мне,
Я выживу, перетерплю
И докажу, отбыв изгнанье,
Всю нераскаянность свою.

Красавица — в беде. Ей нужен добрый ангел
Он выручал уже не раз.
Он платит за такси, готовит ужин, ванну,
Кладет примочки на подбитый глаз.

О денежных делах красавица молчит —
Стыдится и хитрит сначала.
Но ангел вынет чек из-под крыла
И спросит, сколько задолжала.

(В постели завтрак: кофе, тост, яйцо,
Сок апельсиновый и джем вишневый.
Сто лет уже так сладко не спалось!
И укоризны — ни полслова.)

Красавица его готова обожать
Почти как мамочку (она была святая).
Воздать за все и долг вернуть сполна
Торжественно и пылко обещает.

Приободрясь и малость раздобрев, —
Красавица берет перо, чернила
И — злому ангелу послание строчит,
(Сто лет уж так не веселилась!).

Обидчику, мерзавцу, сутенеру,
Который бьет ее и нагло врет,
Который — сущий черт и, видно, скоро
Назад красотку уведет.

Мой добрый ангел, не глядите хмуро!
Поступок щедрый — сам себе награда.
Когда настолько родственны натуры,
Союзу их мешать не надо.