Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Стихотворения.

Мне, как послу от Нездешней державы
(Гласит протокол), предоставлено право
На экстерриториальный статут
В Разъединенных Штатах Там и Тут.

С там-и-тутцами нынче уж редко доходит о драки,
Мешочков с песком не готовлю на случай атаки,
И, хотя министерство финансов, конечно,
Официально не знает валюты нездешней,

При обмене, как правило, нет затрудненья,
И наряд мой — уже не предмет осужденья,
И с вопросами робкими разного рода
Что ни день обращаются жители почтой и с черного хода.

Ее оскорбляют хитрец и святой,
Когда середине верны золотой.
Но мы, неразумные, ищем ее
В далеких краях, где жилище ее.
Как эхо, мы ищем ее, как мираж, —
Превыше всего этот замысел наш.

Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,
Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.
Проходим мы там, где вулканы и льды,
И там, где ее исчезают следы,
Мы грезим, придя к неприступной скале,
О белом ее, прокаженном челе,
Глазах голубых и вишневых губах,
Медовых — до бедер — ее волосах.

Броженье весны в неокрепшем ростке
Она завершит, словно Мать, в лепестке.
Ей птицы поют о весенней поре.
Но даже в суровом седом ноябре
Мы жаждем увидеть среди темноты
Живое свеченье ее наготы.
Жестокость забыта, коварство не в счет…
Не знаем, где молния жизнь пресечет.

Как только твой затмившийся рассудок
Остудит тьма, припомни, человек,
Что выстрадал ты здесь, в Самофракии,
Что выстрадал.

Когда минуешь реки царства мертвых,
Чьи серные пары иссушат горло.
Судилище предстанет пред тобой,
Как чудо-зал из оникса и яшмы.
Источник темный будет биться слева
Под белой мощной сенью кипариса.
Ты избегай его, ведь он — Забвенье,
Хотя к нему спешит обычный люд,
Ты избегай его.

Потом увидишь справа тайный пруд,
А в нем форель и золотые рыбки
В тени орешника. Но Офион,
Змей первобытный, прячется в ветвях,
Показывая жало. Пруд священный
Питается сочащейся водой. Пред ним бессонна стража.
Спеши к пруду, он означает — Память.
Спеши к пруду.

Там стража строго спросит у тебя:
«Ты кто? О чем ты нынче хочешь вспомнить?
Ты не страшишься жала Офиона?
Ступай к источнику под кипарисом,
Покинь наш пруд».
Но ты ответишь: «Я иссох от жажды.
Напиться дайте. Я дитя Земли,
А также Неба, из Самофракии.
Взгляните — на челе янтарный отблеск,
Как видите, от Солнца я иду.
Я чту ваш род, благословенный трижды,
Царицы, трижды венчанной, дитя.
И, за кровавые дела ответив,
Был облачен я в мантию морскую
И, как ребенок, канул в молоко.
Напиться дайте — я горю от жажды.
Напиться дайте».

Но они в ответ: «Не утомил ли ты в дороге ноги?»
Ты скажешь: «Ноги вынесли меня
Из утомительного колеса движенья
На колесо без спиц. О Персефона!
Напиться дайте!»

Тогда они тебе плодов дадут
И поведут тебя в орешник древний,
Воскликнув: «Брат наш по бессмертной крови,
Ты пей и помни про Самофракию!»
Напьешься ты тогда.
И освежит тебя глоток глубокий,
Чтоб стать властителем непосвященных,
Бесчисленных теней в утробе Ада,
Стать рыцарем на мчащемся коне,
Предсказывая из гробниц высоких,
Где нимфы бережно водой медовой
Твои змеиные омоют формы,
Тогда напьешься ты.

Как трудно умирает год; мороза нет.
Мидас на желтые пески облокотился,
Не слыша стонов камыша и волн.
Еще крепка, душиста ежевика
И бабочками старый плющ цветет.

Его ты пощади чуть-чуть, Старуха,
За чистоту надежд, за искреннюю страсть.

Священник бледненькой жене,
Палач лихой девице —
Не то же шепчет в тишине?
Не в ту же дверь стучится?

Но, ярость ночи исчерпав,
Какой ответ находят?
Дурную хворь у палача?
У пастора — отродье?

Цветок мой, женщина моя,
Твой облик горд и светел.
Как можем быть мы, ты и я,
К делам причастны этим?

Твой робкий взгляд, волос поток
Как Темза в наводненье —
И трепет рук, и голосок,
Чуть хриплый от волненья, —

Да разве может это быть
Пустым и темным словом,
Что тварь продажная твердить
Без устали готова?

И не позорно будет мне,
Все ведая заранее,
Любовь на мятой простыне
Предать на поругание?

Все так. Но если до конца
Хранить рубеж свой гордо,
Не раздерут ли нам сердца
Ревнивых фурий орды?

К постели прикован я был своей,
Всю ночь я бессильно метался в ней.
Напрасный опять настанет рассвет,
И гриф на холме лучами согрет.

Я вновь, подобно титанам, влюблен,
К вечерней звезде иду на поклон,
Но эта костлявая птица опять
Желает прочность любви испытать.

Ты, ревность, клюв орошая в крови,
Свежую печень по-прежнему рви.
Не улетай, хоть истерзан я весь,
Коль та, что ко мне привлекла тебя, — здесь.

Покой; дикарку-долину расчертили потоки,
Удод на теплой скале притулился. Так отчего
Эта дрожь соломинки в моих непослушных пальцах?

Чего мне бояться? Разве нет у меня заверенья,
Под которым стоит ее имя,
Что любовь моя сердце ее обожгла?

Эти вопросы, птица, не риторичны,
Смотри, как дрожит, корчится в пальцах соломинка,
Словно где-то вдали содрогнулась земля.

Мы оба любим, но лучше быть любви безответной,
Если этот случайный прибор предвещает
Катаклизмы далекой, незримой беды.

Если б она согревалась мыслями обо мне,
Разве моя рука не была бы спокойна, как камень?
Неужто я все погубил силой страсти своей?

Не угадав, что будет впредь,
Ты, может, поспешишь стереть,
Забыть о том,
Как властным ртом
У локтя, в перекрестье вен
Клеймом я твой пометил плен.
Но, опыт совершив такой,
Найдешь ли ты покой?

Ни от клинка, ни от клыка
Отметин не было пока,
Твоей руки живой атлас
Ни сыпь не тронула, ни сглаз,
И губ моих не виден след —
У кожи тот же нежный цвет,
Питает женственности кровь
И кожу, и любовь.

Ни пемзою, ни кислотой,
Хоть ты до кости плоть отмой,
Мой знак не сможешь смыть.
Должна вовеки метка быть.
Свидетельством любви гореть,
Ее ничем нельзя стереть,
Затушевать или забыть —
А лишь себя убить.