Константин Левин - Признание. Стихи

Самоуверенны, методичны —
Единый стиль и один резонанс, —
Железная смертная мелодичность
С холмов накатывает на нас.

И понял я: все дорогие останки,
Родина, долг, офицерская честь, —
Сошлись в этом сером тулове танка,
Пойманном на прицеле шесть…
……………

Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,
Закованный в гипс, почти как в скафандр,
В припадке лирических отсебятин
Я требовал коньяку и «гаван».

И только в лазоревом лазарете
Прошу сестру присесть на кровать.
И начинаю подробности эти
Штабистским слогом ей диктовать.

О нет, никогда таким жалким и скудным
Еще не казался мне мой словарь.
Я помню: в эти слепые секунды
Я горько жалел, что я бездарь.

Но все-таки я дописал твоей маме,
Чей адрес меж карточек двух актрис
Нашел я в кровавом твоем кармане,
В памятке «Помни, артиллерист».

Но где-то, Валя, на белом свете,
Охрипши, оглохши, идут в поход
Младшие лейтенанты эти —
Тридцать восьмой курсантский взвод.

Россию стянули струпья курганов,
Европа гуляет в ночных кабаре —
Лежат лейтенанты, лежат капитаны
В ржавчине звездочек и кубарей…

Сидят писаря, слюнят конверты
(Цензура тактично не ставит штамп),
И треугольные вороны смерти
Слетаются на городской почтамт.

И почтальонши в заиндевелых,
В толстых варежках поскорей
Суют их в руки остолбенелых
И непрощающих матерей.

И матери рвут со стены иконы,
И горькую черную чарку пьют,
И бьют себя в чахлую грудь, и драконом
Ошеломленного бога зовут.

Один заступник у их обиды —
Это «эрэсов» [2] «Эрэс» — реактивный снаряд. литой огонь!
Богиня возмездия Немезида
Еще не сняла полевых погон…

А где-нибудь сейчас в Румынии
По-прежнему светает рано,
И как упал на поле минное,
Так и лежит мой друг Степанов.

Лежит, под Яссами схороненный,
Двумя шинелями покрытый…
Но не забытый нашей Родиной,
Своей Россией не забытый.

И, на гулянье пригорюнившись
И в круг веселый не вступая,
О нем, о русском храбром юноше,
Поет румынка молодая.

Не надо громких слов, товарищи,
Не надо реквиемов черных:
Боль и без них неостывающей
В сердцах пребудет непокорных.

И все-таки хотел бы в старости
Приехать снова в те пределы,
Где нашей юности и ярости
Суровая звезда горела!

Где шла моя большая Родина
Твою судьбу спасать, Европа.
Ты сосчитала ль — сколько рот она
В твоих оставила окопах?

Так пусть вовек не забывается,
Ни за какою сединою,
Тот час, тот бой, что называется
Отечественною Войною.

Под вуалью лед зеленый,
А помнишь года:
Тебя мчали эшелоны
Бог знает куда…

Под вуалью жар карминный,
А помнишь года:
Шла ты по тропинке минной
Бог знает куда…

С кем пила ты, с кем спала ты,
Храни про себя.
От траншеи до палаты
Носила судьба.

И со мной примерно то же
Случалось тогда,
Тоже выжил, тоже прожил
Все эти года.

Тоже лучших, тоже верных
Друзей схоронил,
Пью в их память сладкий вермут,
Сырец раньше пил.

Неудобно рюмкой тонкой
Его распивать,
Как негоже песне звонкой
На тризне бывать.

Пей за мертвого солдата,
За сердце его…
А желать ему не надо
Уже ничего…

Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
……………………
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя — народ, тебя — страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомбленной шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».

Пусть кинет друг и женщина оставит.
Его простим, ее не станем звать.
И пусть нас так распишут и прославят,
Что собственная не узнает мать.
Она одна пойдет за нашим гробом,
Скрывая унижение и страх,
И пусть людская мелочность и злоба
Нам не изменит на похоронах.
Иль пусть в пустыне мы умрем от жажды,
А ливень запоздает лишь на час,
Но только б ты, поэзия, однажды
Не отступилась, наконец, от нас.

Покуда ты не скидан в кучи
И, следовательно, летишь
Как бы иронией летучей
На пустоту полей и крыш,

Покуда снегоочиститель
Тебя не сыплет в кузова,
Ты только часть и только зритель
Грохочущего торжества.

Ты только снег и только вестник
Счастливых дней и полных чаш,
Наш добрый друг, и наш ровесник,
И давний утешитель наш.

Бессмысленно летят снежинки…
И люди забывают вдруг
Свои заботы и починки,
Свой дом и возраст, быт и круг.

Бессмысленно летят снежинки.
И каждая — как сувенир.
И как поэт на поединке,
Печален и прекрасен мир.

Еще не все в нем безупречно,
Но тем хорош наш белый свет,
Что он отныне и навечно —
Свет, а не суета сует.

Синей небес еще не видел
И холодней вина не пил!
Есть слух, что тут еще Овидий
К нему неравнодушен был.

Был старый лирик многогрешен,
Далек был Рим и отчий дом.
И был изгнанник наш утешен
Одним лишь небом и вином.

Я шел по пламенному югу,
Где некогда прошел и он.
И думал я про ту науку,
«Которую воспел Назон».

Всех бед и разочарований
За все, за все мои года —
Один твой взгляд, приход твой ранний
Был искупительней куда.