Константин Левин - Признание. Стихи

Мы брали этот город над Днестром,
Тут старая граница проходила.
Тут восемь чудищ — восемь дотов было.
Один теперь. Как память о былом.

Двуглазый, строенный в году тридцатом,
Он абсолютно мертв. Но и сейчас,
Хоть из него и вынута матчасть,
Он уважение внушит солдатам.

Он им напомнит сорок первый год…
И скажет: не всегда я ржавел немо,
Моя артиллерийская система
Немало вражьих разменяла рот.

Карающее детище войны,
Он правому служил, однако, делу,
И вы, что были там окружены,
Не выбросили, братья, тряпки белой!

И ваш огонь на этом берегу
В последние, в прощальные минуты
По-прежнему огнем был по врагу,
Но, может, был и по себе салютом.

Среди тостов всех велеречивых,
Что поднять той ночью нам дано,
Я хотел бы выпить молчаливо
Новогоднее свое вино

За здоровье тех далеких женщин,
С кем пришлось мне в жизни быть на «ты»,
Чтоб у них печалей было меньше,
Чтоб сбылись их скромные мечты.

Чтобы их другие полюбили
Проще и верней, чем я умел.
Чтобы серые и голубые
Их глаза светили мне во тьме.

Чтоб я шел дорогою земною
К общей неминуемой черте,
А они б кружились надо мною
В той, в первоначальной красоте.

С черною немецкою овчаркой
Мы вдвоем проводим вечера
За хорошей книгой и за чаркой
И добра не ищем от добра.

Не читает и не пьет собака —
Умная звериная душа.
Понимает, что к чему, однако, —
Это сразу видно по ушам.

Ничего забавней нет и строже
Этих настороженных ушей.
И замечено: чем пес моложе,
Тем собачий взор его грустней.

Что собаке надобно для счастья?
А не так уж мало надо ей:
Человечье доброе участье,
Тихое присутствие людей.

Я делюсь душою как умею
С каждым, кто в обиде и тоске,
Разговаривать учусь прямее
С каждым на его же языке.

Пес не хуже прочих это ценит,
Только не клянется без нужды.
Он и так по гроб нам не изменит
И не отречется в час беды.

Был я хмур и зашел в ресторан «Кама».
А зашел почему — проходил мимо.
Там оркестрик играл и одна дама
Все жрала, все жрала посреди дыма.

Я зашел, поглядел, заказал, выпил,
Посидел, погулял, покурил, вышел.
Я давно из игры из большой выбыл
И такою ценой на хрена выжил…

Вино мне, в общем, помогало мало,
И потому я алкашом не стал.
Иначе вышло: скучноват и стар,
Хожу, томлюсь, не написал романа.
Все написали, я — не написал.
Я не представил краткого отчета.
И до сих пор не выяснено что-то,
И никого не спас, хотя спасал.
Так ты еще кого-то и спасал?
Да, помышлял, надеялся, пытался.
По всем статьям пропал и спасовал,
Расклеился, рассохся и распался.
Выходит — все? А между тем живу,
Блины люблю, топчу в лугах траву.
Но начал я, однако же, с вина.
Так вот, хочу сказать: не налегаю.
Мне должно видеть трезво и сполна
Блины — блинами и луга — лугами.
И женщину, которая ушла,
Не называй разлюбленной тобою,
А говори: «Такие, брат, дела».
И — дальше, словно кони к водопою.
О трезвость, нет надежнее опор,
Твой чуткий щуп держу я как сапер.
Нет, я тебя не предал и не выдал,
Но логикой кое-какой подпер,
Которая, увы, мой главный идол.

Полуувядшие кокетки:
Бороздки острые у губ,
Не расчехляются ракетки,
За шкаф упрятан хула-хуп.

Сбрехали, стало быть, цыганки,
Сошел туман с туристских троп,
И о театре на Таганке
Иссяк великосветский треп.

Как вы хулили и хвалили!
В глазах безуминки огни.
Но что Пикассо, где Феллини?
Предательски не помогли.

Жить, вспоминая и итожа,
Жестокий, в сущности, закон.
А он, опора и надежа,
Друг, утешитель, что же он?

Он вдруг смекнул, что скоро в ящик,
И сумрачен, как троглодит,
Он на дразнящих, на летящих,
На тонких девочек глядит.

Еще он хватит с ними горя,
Зато сегодня — горячо!
Ходи земля, раздайся море,
Он потягается еще!

А вы? Возвысьтесь и простите,
Руками в тишине хрустите,
Ведите дом, детей растите,
Скажите тихие слова:
«Ну да, конечно». Черта с два!

Сорокасильные моторы
Запели в боевых грудях:
И вертихвостки и матроны —
Ораторы на площадях.

Разбудоражены все дали,
Все родственные очаги,
И до отказа все педали,
Рубильники и рычаги.

Расседлан и неосторожен,
Разнузданный, пасется он.
Но — заарканен и стреножен,
И посрамлен, и возвращен.

Он в рюмку узкую глядится,
Беседует полумертво,
И солнце красное садится,
Как и встает, не для него.

О, как потерянно и тихо
Вы шепчете, отбросив спесь:
«Ну, хорошо, но где же выход?»
А кто сказал, что выход есть?

Обмылок, обсевок, огарок,
А все-таки в чем-то силен,
И твердые губы дикарок
Умеет расплавливать он.

Однажды добравшись до сути,
Вполне оценив эту суть,
Он женщиной вертит и крутит,
Уж ты ее не обессудь.

Ей плохо. И надо забыться
И освободиться от схим
С чинушею ли, с борзописцем
Иль с тем шоферюгой лихим.

Иль с этим, что, толком не глянув,
Рванулся за нею вослед.
Он худший из донжуанов,
Да, видимо, лучшего нет.

И вот уже дрогнули звенья:
Холодный азарт игрока,
И скука, и жажда забвенья,
И темное чудо греха.

Когда я стану плохим старикашкой,
Жадно питающимся кашкой,
Больше овсяной, но также иной,
То и тогда позабуду едва ли
Там, на последнем своем перевале,
Нашу любовь в Москве ледяной.

Преувеличиваю? — Малость.
А что еще мне в жизни осталось?
А вот что в жизни осталось мне:
Без тени преувеличенья
Изобразить любви теченье —
Коряги, тина, мусор на дне.

Чему и выучит Толстой,
Уж как-нибудь отучит Сталин.
И этой практикой простой
Кто развращен, а кто раздавлен.

Но все-таки, на чем и как
Мы с вами оплошали, люди?
В чьих только ни были руках,
Все толковали о врагах
И смаковали впопыхах
Прописанные нам пилюли…