Константин Левин - Признание. Стихи

Ползет с гранатою на дот
Малец, обструганный, ушастый.
Но он же с бодрецой пройдет
На загородный свой участок.

Не злопыхая, не ворча,
Яишенку сжевав под стопку,
Мудрует возле «Москвича»,
Живет вольготно и неробко.

Когда-то, на исходе дня,
Он, кровь смешав с холодным потом,
Меня волок из-под огня…
Теперь не вытащит, не тот он.

И я давно уже не тот:
Живу нестрого, спорю тускло,
И на пути стоящий дот
Я огибаю по-пластунски.

Остается одно — привыкнуть,
Ибо все еще не привык.
Выю, стало быть, круче выгнуть,
За зубами держать язык.

Остается — не прекословить,
Трудно сглатывать горький ком,
Философствовать, да и то ведь,
Главным образом, шепотком.

А иначе — услышат стены,
Подберут на тебя статьи,
И сойдешь ты, пророк, со сцены,
Не успев на нее взойти.

Премудрости в строку я не утисну,
Одною с вами связан бечевой,
Все знаю: от фрейдизма до буддизма,
Но, в общем, я не знаю ничего.

Не острою, но стойкою тоскою
Полна душа уже который год.
О, если б знать мне что-нибудь такое!
Но вера в бога тут не подойдет.

По собственной программе обучаюсь
И, суетою душу не дробя,
К кому-то с тихим словом обращаюсь,
Но не к тебе, не верю я в тебя.

Разочаровавшись в идеалах
И полусогнувшись от борьбы,
Легионы сирых и усталых
Поступают к господу в рабы.

Знаю, худо — разочароваться,
В том изрядно преуспел и сам.
Но идти к начальникам гривастым,
Верить залежалым чудесам?

До такого тихого позора
Все-таки, надеюсь, не дойду.
Помогите мне, моря и горы,
Жить и сгинуть не в полубреду.

Подсобите, мученики века,
Поудобней не искать оков
И, не слишком веря в человека,
Все же не выдумывать богов.

И, прощально вглядываясь в лица,
Перышком раздумчивым скребя,
Не озлобиться и не смириться —
Только две задачи у тебя.

Перечитываю Мандельштама,
А глаза отведу, не солгу —
Вижу: черная мерзлая яма
С двумя зэками на снегу.

Кто такие? Да им поручили
Совершить тот нехитрый обряд.
Далеко ж ты улегся в могиле
От собратьев, несчастный собрат,

От огней и камней петроградских,
От Москвы, где не скучно отнюдь:
Можно с Блюмкиным было задраться,
Маяковскому сухо кивнуть.

Можно было… Да только на свете
Нет уже ни того, ни того.
Стала пуля, наперсница смерти,
Штукой чуть ли не бытовой.

Можно было, с твоей-то сноровкой,
Переводы тачать и тачать.
И рукой, поначалу лишь робкой,
Их толкать, наводняя печать.
Черепной поработать коробкой
И возвышенных прав не качать.

Можно было и славить легонько,
Кто ж дознается, что там в груди?
Но поэзия — не велогонка,
Где одно лишь: держись и крути.

Ты не принял ведущий наш метод,
Впалой грудью рванулся на дот,
Не свихнулся со страху, как этот,
И не скурвился сдуру, как тот.

Заметался горящею тенью,
Но спокойно сработало зло.
И шепчу я в смятенном прозренье:
— Как же горько тебе повезло —

На тоску, и на боль, и на силу,
На таежную тишину,
И, хоть страшно сказать, на Россию,
А еще повезло — на жену.

У старого восточного поэта
Я встретил непонятный нам призыв:
Тиранить, невзлюбить себя. И это
Сработало, до пят меня пронзив.

Нет у Христа подобного завета,
И не ищите. Тут видна рука
Раскосого и сильного аскета,
Что брюхо вспарывает в час рассвета
И собственные держит потроха.

Он сам с собой вчистую расквитался,
Когда, взойдя на этот эшафот,
Одной рукой за воздух он хватался,
Другою — за распоротый живот.

О харакири варварская сущность,
Гордыня, злоба, мужество и спесь.
Но с чем я против них, убогий, сунусь,
Нестрогий весь, перегоревший весь?

Выпил водки и губы вытер,
Был он гладок, дюж и фартов,
Был на нем темно-бурый свитер,
На швартов налезал швартов.

— Надо рот отверзать нечасто,
Чтобы сила была в словах,
Молодыми зубами счастье
Надо рвать, если не слабак.

Скажем, Север и, скажем, лагерь,
Загибаюсь, как этот дрозд,
Стал я серым, как этот ягель,
Что один тут прибито рос.

Скоротечная, как чахотка,
Вниз пошла житуха моя,
Ярославщина и Чукотка,
Вот и все дела и края.

Значит, сдрейфил я? Я не сдрейфил.
Я сказал себе даже тут,
Что тропические деревья
Надо мной еще зацветут.

Больше нету ко мне вопросов? —
— Их и не было. — Тут он смолк.
Полуурка, полуфилософ,
Молодой, но матерый волк,
На меня поглядевший косо
В ресторанчике «Поплавок».

— Так-то, Витя, и так-то, Вася,
Север, Север, каленый край,
Ну, а если слабак, сдавайся,
Не уверен — не обгоняй.

Проходит пять, и семь, и девять
Вполне ничтожных лет.
И все тускней в душе — что делать?
Серебряный твой след.

Я рюмку медленно наполню,
Я весел, стар и глуп.
И ничего-то я не помню,
Ни рук твоих, ни губ.

На сердце ясно, пусто, чисто,
Покойно и мертво.
Неужто ничего?
Почти что,
Почти что ничего.

Почитывают снобы
Бердяева и Шестова.
А для чего? А чтобы
При случае вставить слово.

При случае вставить слово
И выглядеть толково,
Загадочно, элитарно,
Не слишком элементарно.

Что было чужою болью,
Изгнаньем и пораженьем,
То стало само собою
Снобистским снаряженьем.

О бедные мои снобы,
Утлые ваши души,
Хлипкие ваши основы, —
Лишь в струнку вздернуты уши.

Прослышали, сообразили,
Схватили, пока не ушло.
Вас много сейчас в России,
Но вы — не главное зло.

Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил —
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был.
Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике,
Зубами скрежетавшим по ночам.
А по утрам крамолушку выискивал,
Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.
Но много-много выстрелом тем высказал,
О чем в своих обзорах умолчал.
Он думал: «Снова дело начинается».
Ошибся он, но, как в галлюцинации,
Вставал пред ним весь путь его наверх.
А выход есть. Увы, к нему касательство
Давно имеет русское писательство:
Решишься — и отмаешься навек.
О, если бы рвануть ту сталь гремящую
Из рук его, чтоб с белою гримасою
Не встал он тяжело из-за стола.
Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола.