Константин Левин - Признание. Стихи

Хорошо сидел солдатский ватник
На некрепких молодых плечах.
Много лучше, чем венгерский батник.
Ну да не о том твоя печаль.

По тому, как ты орал и верил,
Что поднимешь взвод, развеешь страх,
Было ясно, это — офицерик,
Но, конечно, не в больших чинах.

Ватничек был туго подпоясан
Выданным в училище ремнем.
Завтра все-таки пройдем по Яссам,
Ежели сегодня не умрем.

Не прошли солдатики. Над ними
Только звезды, звезды без числа.
Никого ты больше не поднимешь
Против наступающего зла.

А твоя чадит еще лампада,
Не засыпала тебя лопата,
Вышло — доползти и одолеть
Марево санроты и санбата,
Санлетучек и госпиталей.

Жизнь прошелестела, прошумела,
Протекла, процокала, прошла.
И придурковато-очумело
Шепчешь ты: «Хреновые дела».

Доедай остынувшую кашу
И учти, пустая голова,
Женщины тебе уже не скажут
Сладкие и стыдные слова.

Так что горделиво и спесиво
Не глядись в грядущие года.
Говорили? И на том спасибо,
Но — уже не скажут никогда.

Выпив утренний свой кофе,
Шли Москвой, как через луг,
Маяковский в желтой кофте
И с лорнеткою Бурлюк.

Лица тверды, как медали,
И надменно весел взгляд.
Эпатируют? Едва ли,
Просто мальчики шалят.

Обойдем чванливый Запад
На полкорпуса хотя
И Толстого сбросим за борт
Вместе с Пушкиным шутя.

Пошумели, заскучали.
Там война. А там она,
Чьи жестокие скрижали
Примут многих имена.

Там и ты расправишь плечи,
Там и ты получишь слово,
Не заленится рука.
И далеко ей, далече
До того, до спускового,
До злосчастного крючка.

На эстрадах, на собраньях
Живу душу жжешь дотла.
Только что там — кольт иль браунинг
В нижнем ящике стола?

Хоть примериваясь к бездне,
И не лез ты на рожон,
Но не стать на горло песне
Тоже было не резон.

И легла в патронник пуля,
Как лежит в стихе строфа,
Где Азорские мелькнули
И пропали острова.

И огромного мужчину
Положили люди в гроб.
И ведет Кольцов машину,
И в холодных каплях лоб.

Не твоих ли дней начало
Было городу к лицу?
Не твоя ли трость стучала
По Садовому кольцу?

Не такою ли весною
Ты шатался с Бурлюком,
Звонкой силой и тоскою
Непонятною влеком?

Но свинцом рванула сила,
Кровью хлынула тоска.
И сожгла, и схоронила
Маяковского Москва.

А весна идет с окраин,
А народ молчит, глазаст,
А в Кремле сидит хозяин,
Он тебе оценку даст.

Красят скамьи и киоски
В белый цвет и голубой…
Маяковский, Маяковский,
Первая моя любовь.

Если мне подадут коня
Даже не быстрых кровей
И если с горем пополам
Я все же взберусь на него,
То всякий порядочный кавалерист,
Случись ему быть при том,
Взглянет, сплюнет, произнесет
Некоторые слова.
Но разве не я когда-то прошел
Курс верховой езды?
И хоть в последней и не достиг
Значительного мастерства,
Однако, бывало, сидел в седле,
Сидел как человек. И конь,
Что был за мной закреплен,
Мог за меня не краснеть.
Вот что значит отвычка.
Опыт, навык, муштра, тренаж,
Не обойтись без вас
В овощеводстве,
В скрипичной игре,
В артстрельбе и в любви.
А как же ты, мое ремесло,
К которому раз в году,
Словно бы к нелюбимой жене,
Вздыхая я подходил?
Ты отомстило мне?
Нет и нет!
Да ведь и было не так.
Какой глупец с нелюбимой женой
Задумал тебя сравнить?
Поэзия, я твой галерный раб,
Прости мне эти слова.
В них все — банальщина, спесь и треск,
Но правды больше в них.
Не знает никто, но знаешь ты,
Как ночью, вдруг пробудясь,
Скачу к столу на одной ноге,
Корябаю слова три,
Чтоб утром, осклабясь нехорошо,
Взяв медленное перо,
Самолюбиво зачеркнуть
Несбывшуюся строку.
А кровью харкать? А изнемочь,
Но победить себя?
Нет, как хотел, я не умел,
А как умел — не хотел.
Короче, не на кого пенять?
Я сроду и не пенял.
А раз не пенял, то нет и проблем.
Проблемы, однако, есть…
Но если некий рептильный бард,
Скромняга или нахал,
Почтительно преподнесет векам
Одутловатый том,
Губ не криви, глаз не сужай,
Завидовать не умей.
Единственно, плечами пожми
И тихо улыбнись.

Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!
Ты тихо вышла из-за угла —
Я и не подумал, во что это выльется, —
И старую шкуру мою прожгла.

Не я — другой тебя обхаживал.
И ничего у нас с тобой.
Ты ходишь в сером, в черном, в оранжевом
И в теплой куртке голубой.

Но как ты ходишь, как ты движешься!
Как вопросительно глядишь!
Вся нега Востока, вся блажь парижская
В тебе спаялись. Какая дичь!

И стыд какой — что об этом думаю
На пятьдесят восьмом году,
Что эту голову темно-латунную
Повсюду высматриваю и жду.

Спасибо, женщина из Вильнюса,
За этот март.
За то, что так сумела вклиниться,
За горький фарт.

За то, что стыдным тем художествам
Учусь опять:
Вставать в бессоннице, тревожиться
И ревновать.

На выставке собак
Владельцев изучают.
Тот, с трубкою в зубах,
Презренье излучает.

А этот делово
Подкармливает, гладя
Эрделя своего,
Скромнейший, видно, дядя.

Но может быть, не так.
Быть может, и напротив.
Идет пижон в летах,
Свое отколобродив.

Блестящи и свежи,
Как в день чеканки деньги,
Две челки изо ржи,
Две лирики, две лжи —
Две замшевые девки.

Прошли в болоньях лбы.
Старик прошаркал с палкой
Под добрые дубы
Останкинского парка,

Встряв в чей-то разговор
О гаражах и кражах,
В коловращенье форм,
В неразбериху красок.

Красив на свой манер,
Брус угольно-лиловый,
Великолепный негр
Подыскивает слово.

Запамятовал он
Породы той названье.
Трясет весь лексикон,
Как мелочью позванивая.

Старушечка ползет,
Как «Т-34»,
Чей гусеничный ход
Огнем перечертили.

Издалека с утра
В дорогу снаряжалась.
«Но где же сеттера?
Их нет? Какая жалость!»

Дождь.
А с утра был зной.
И гончих —
Ни одной.

— Бабуля, их тут нет,
Их выставки отдельно. —
Зря куплен был билет.
И снова — в богадельню.