Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

И целует смачно!
— Сын ты мой родной!
Прибыл
с семизначной
цифрой в накладной!

«Сколько ж это выйдет
рельсовых полос,
сколько можно выдать
поршней и колес;

мощных транспортеров,
запасных частей,
авиамоторов
высших скоростей;

танков-великанов
новых образцов,
и прокатных станов,
и стальных резцов;

и еще
мартенов
заревами вдаль,
чтоб текла бессменно
сталь,
и сталь,
и сталь?..

И тогда пойду, мол,
в Кремль и лично сам —
все, что я придумал,
под расписку сдам!»

Лоб Макар нахмурил,
зубы сжал со скрипом.
Сталь, как море в бурю,
ходит крупным кипом.
До плеча залезла
в жар ручища крана,
в печку — горсть железа
кинула сверх плана.

Как железо тает,
пламенем объято,
смотрят
и мечтают
смуглые ребята.
А о чем мечтанье?
А о плавке новой,
о таком металле —
мир
не знал какого!
О Мазае-друге,
о его победе,
чтобы всех на юге
обогнал соседей!

То один к Мазаю,
то другой подходит.
Мол, не замерзаем,
плавка нам подходит.
Печь играет светом,
а к нему —
с советом —
то второй, то третий.
Печка зноем пышет.
А он
советы эти
в свой блокнотик пишет.

В ярких брызгах солнца
кружится, несется
маскарад, веселье,
свадьба, новоселье!
Закружись,
пыланье!
Тут идет гулянье
множества мильонов
мчащихся по пеклу
жаром оживленных,
пляшущих молекул.

Вот они танцуют,
вот ведут к венцу их.
Жизнь
в огне, в пожаре.
Славно новоселам!
Феррум пляшет в паре
с марганцем веселым.
Чистый хром запутав
в толпах лилипутов,
сколько их налезло,
карликов железа!

Нет конца веселью,
серу гонят в шею,
радостно частицам
в бег за ней пуститься —
ярким хороводом,
вместе с углеродом
брызгами,
грибками,
просто пузырьками.

И на эти пары,
и на изгнанье серы
смотрят сталевары,
будто Гулливеры!
Перед ними окна —
солнцеяркий глянец.
В синие их стекла
виден каждый танец.
Брызжет синей краской
пляска через край,
и над этой сказкой —
властелин
Мазай!

Вижу я,
как будто
карта на стене:
реки,
горы,
бухты,
те, что есть в стране.

Села и станицы,
полевая тишь.
Города,
столицы
с тысячами крыш.

В трех районах карты
рельс густая сеть.
Уголки, квадраты —
медь,
железо,
нефть.

А кружки в просторах
карты на стене —
города,
которых
нет еще в стране.

Чертежи — в конторах.
Домен ждет руда.
И шлет ЦК
парторгов
в эти города.

Карта! Контур жизни
завтрашней — вчерне,
и вот
Орджоникидзе
подошел к стене.

Тронул выключатель,
верхний свет зажег.
И поправил кстати
у Баку флажок.

Керчь с заботой тронул
человек,
о ком
говорят:
«С мильоном
он людей
знаком».

Смотрит, улыбаясь
в сталь своих усов:
Ейск,
Коса Кривая,
Таганрог,
Азов…

Плавни,
край озерный,
сельдь вдоль берегов…
И взгляд на кубик черный
перевел Серго.

Против ейских плавней
кубик этот вот —
славный
стародавний
сталевар-завод.

Важный, стариковский,
по годам и честь…
Но какой таковский
там парнишка есть?

Озорной, упорный,
комсомольский нрав.
А говорят:
«Не в норме».
А говорят:
«Не прав».

Требует, тревожит,
синеглаз, вихраст.
А про него:
«Не сможет».
А про него:
«Не даст».

Он:
«Утроить можно!»
Непокорен. Смел.
Но инженер:
«А мощность?»
Мастер:
«А предел?»

Он:
«С пределов слазьте!»
И — как печь в огне,
кубик в южной части
карты на стене.

И нельзя той карты
от Серго закрыть: —
Наши кадры —
клады,
только знай, где рыть!

Что у вас в газете
сводки, то и знай?
А слышали: на свете
есть такой —
Мазай?

Ин-те-рес-ный случай.
Не слыхали? Жаль.
А посмотрели б лучше,
как он варит сталь.

Очень смелый малый.
Двадцать пять годов.
Поездом?
Пожалуй…
Но… самолет готов!

И винт запущен!
Катит!
Под кабиной — луг.
И спешит по карте
тень крыла на юг.

Рев мотора…
Скоро
южные края.
Нас два репортера,
консультант
и я.

Тучи к нам — буграми,
как обвалы с гор.
Ночью телеграммой
поднял нас Серго,

Все узнал как будто,
глядя на металл,
на рассвете утром
сам в цеху стоял.

Дни эпохи плавя,
много раз Серго
сам смотрел на пламя
в синее стекло.

И в приливах сизых,
чуть не жгущих бровь,
глаз Орджоникидзе
видел нашу новь.

Люди шли на вахту,
молот падал вниз,
диаграммы,
факты,
люди,
цифры,
жизнь —

все
вставало рядом
в мысль большевика,
чтобы стать докладом
Пленуму ЦК.

…Небо — синий купол.
На оконцах лед.
Курс на Мариуполь
держит самолет.

Два крыла с кабиною —
над землей любимою…

Проплываешь,
Родина,
в музыке пропеллерной…
День, тобою пройденный, —
путь, и мной проделанный!
Всюду, где ни хожено,
шел твоей дорогою,
ты была встревожена —
я вставал с тревогою!
Крепла ты — уверенней
я шагал по улицам.
Открывала двери мне,
запретив сутулиться.
Строчкой, каплей каждою,
что из сердца точится —
жил твоею жаждою
поиска и творчества.
Радовался выставке,
ордену колхозницы,
украинской вышивке,
славе нашей конницы,
любовался мощною
на Днепре турбиною…
И ты ко мне — хорошую
привела, любимую.
Всюду, где б ни ездил я,
имя твое названо.
Жизнь,
любовь,
поэзия —
все тебе обязано.
А когда Мазая ты
у печи заметила,
той же мыслью занятый,
сталевара встретил я.
И в среде товарищей
я — любовь к тебе мою —
видел подрастающей
будущей поэмою!

Резкий ветер.
Шум азовской шири.
Окна светят
в городской квартире.

В фразах горечь
искренних признаний:
— Петр Егорыч…
Не хватает знаний!

Связан, скован.
Третий день — осечки.
Плавка снова
засиделась в печке.

Совесть гложет,
день — и поседею…
Бросить, может,
всю мою затею?

Чушь — новатор
при одной смекалке!
Кривоваты
линии на кальке…