Инна Лиснянская - Цветные виденья (сборник)

Кто пред скинией пропляшет
В этот чёрный год?
Дождик мочит, время пашет,
Вечность жнёт.

Кто себя в благую жертву
Нынче принесёт?
Время косит, вечность жатву
Соберёт.

Ветер сеет, косит время.
Кто ж кропит росой
Человеческое племя
Под косой?

Вновь изумруд дерев
И неба аквамарин.
Снова на обогрев
Сердца продрогшего —
Ты у меня один.

Даже среди руин
И нам посулит весна
Много хорошего.
Ты у меня один,
Я у тебя одна.

Только бы не заесть
Будущего глоток
Крошевом прошлого.
Мы друг у друга есть,
А Благовест одинок.

В детстве мечтаем о реках молочных
И берегах кисельных,
В юности – о парусах полуночных
И берегах беспредельных,
В молодости – о пространствах заочных,
О берегах сопредельных,
В зрелости думаем о водосточных
Трубах, квартирах отдельных.
В старости думаем, пусть о непрочных,
Но берегах скудельных.

Сбежала река из русла,
Будто бы молоко.
Под рученькой заскорузлой
Око заволокло,
На пальце желтеет сушка
Кольцом последнего сна…
Что высмотрела старушка,
Из своего окна?
А видит: большой водою
Смоет её судьбу, —
С козочкой молодою
Старенькую избу.
Остался стакан бесцельный
Козьего молока…
Поправила крест нательный…
Зверем ревёт река,
А сушка, как жизнь, легка.

Что за плечами? – Берег, море, рыба.
Что пред глазами? – Мост, река и берег.
Что на сердце? – Любовь, вина и дыба.
Что на уме? – Сокрытие америк.
А что на картах? – Гробовая глыба.
А что за гробом? – Музыка и берег.

– Забудь об огне и не помни огня! —
Костёр говорит кусту.
– Забудь обо мне и не помни меня! —
Я говорю костру.
Тетрадки ли жгу, чья безумная быль
Опасней огня была?
И пахнет зола, как палёная пыль
Из-под копыт осла
На въезде в бакинскую крепость. Иль то
Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, в снег и дым,
И машет костёр мне кошачьим хвостом,
И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Иль мусор обычный жгу.
Но лето настанет, и вспыхнет жасмин,
И в белом его огне
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне.

В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега.
Но, не забывшие с горней средою родства,
Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега —
Нежные вестницы русского Рождества.
Кружатся так, что рисуют мне влажные лица —
Мать и Младенца в овечье-воловьем тепле.
…Гусь, начинённый яблоками, лоснится
Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.
Есть и такие столы в этой хвойно-дубовой,
Смешанной местности, но не о них разговор.
Мы разговляемся в складчину у Ивановой,
Нашей коллеги, живущей через забор.
Нам обсусоливать беды России обидно,
Вот и болтаем о всяческой ерунде.
Кружатся снежные бабочки так первобытно,
Словно пора не настала заветной Звезде.
Mpут на стекле шестикрылые бабочки снега,
Бабочка сердца трепещет, вопросы тая.
Да неужели Звезда закатилась с неба
За календарное время, за край Бытия?

Среди игольчатой чащобы,
Как гробы, горбятся сугробы,
И крупнопорист март.
И в этой в подмосковной хмари
На иглах, словно на гитаре,
Играет ветер-бард.

О чём он воет, серый ветер?
Лоснится карт военных веер
Среди игральных карт.
Приснись, приснись жених невесте,
Но только не приснись груз 200.
О чём он, ветер-бард?

Нет, это я во мгле потёртой,
Склонясь над молодостью мёртвой,
И вою и дрожу,
Мне снится: как в сороковые
Грузила трупы молодые,
Так и сейчас гружу.

Оратора сменил оратор,
Арбу сменил рефрижератор,
Похожий на ломбард,
Где не опознаны останки.
И воет, и пустые санки
Толкает ветер-бард.

Мы, русские, на мифы падки.
Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
Мы все заложники загадки
Своей же собственной души.

Змею истории голубим,
Но, как словами ни криви,
Себя до ненависти любим
И ненавидим до любви.

Заздравные вздымая чаши,
Клянём извечную судьбу, —
Болит избранничество наше,
Как свежее клеймо во лбу.

Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты —
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнёзда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.

А что небородные думают о земнородных, —
Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?

Так музыка создана, так создаются поныне
С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде – Господни крылатые стражи в пустыне,
И на Арарате – ковчега разведчик крылатый.

Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни
Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.

Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг.
Лес мне сегодня – и ангел-хранитель, и друг,
Даже дыхание наше взаимообменно.
Но по утрам, если небо гремит многопенно,
Зеленоглазый мой и многотрепетный, вдруг
Страх на меня нагоняет, рассудок скребя:
Створки окна открываю, как створки моллюска, —
Будто бы лес, губы вытянув трубочкой узкой,
Всё содержимое комнаты втянет в себя, —

Втянет, проглотит кровать, гардероб и трюмо,
Кресло и стол, за которым я это письмо
Не дописала тебе и уже не закончу.
Так вот, возможно, густой африканскою ночью
Бросил со страху поэзию нервный Рембо.
В грозы такие в себя прихожу я с трудом,
Трогаю дрожко неодушевлённые вещи,
Словно боюсь испугать их, а лес рукоплещет,
Видя, как я обращаюсь с его же ребром —
С деревом, отданным им в услужение мне.

Ливень утихнет, и я, оклемавшись вполне,
Вынесу стул раскладной и горячий кофейник —
В сосны, в шалфей фиолетовый, в жёлтый лилейник,
И заведу разговор о тебе и стране
Самого бурного моря, где правду любила
Бурно настолько, что прочие чувства убила
И опротивела этим тебе и себе.
Шепчет мне жёлтый лилейник – «В безумье причина…»
Или бормочет лиловое пламя люпина:
«Дело простое, – оно, дорогая, в судьбе».