Александр Алейник - Абрис

Наташа Зеленова – редкость.
Идёт – все жмутся по углам.
Глаза туманные. Все беды
Ушли, и стало чудно вам.
Лицо как капля, небольшое,
Высоколобое, лихое,
И бесподобный дым волос,
В котором прячется хаос.
Пленительна коса тугая,
Что падает, как тяжкий снег,
И хочется пуститься в бег —
Куда? Решительно не знаю,
Но скорость явно впереди,
А сердце бьёт и бьёт в груди.

– Прошляпил девочку я в школе.
– Теперь ищи. – Пропал и след.
– Вина? – Не надо. – Да я, что ли.
– Молчи. – Надену лучше плед.
Она особенная? – Да нету.
– Забудь её. – Дай сигарету.
– Пожалуйста. – Спасибо. – Я…
– Не говори. – Твоя семья…
– Скажи, об этом ты заладил?
– Забудем? – Будет хорошо.
– Вина? – Да нет же. – Дождь прошёл.
– Ты столик на балкон приладил?
А в небе полная луна.
Воспоминанья. Тишина.

Теперь об Ире Великовской.
Я помню мало. Малость в ней
Была во всём, черноволосой,
Глаза прекрасные, синей
Чем вы представите, столь милы,
Что ежели б вас поманила
С собою в рай иль в ад она,
И к вам бы прыгнул сатана,
Вы пикнуть бы при ней не смели,
Глядели в синие глаза,
Наверно, ваша бы слеза
Скатилась, руки ослабели,
Вы пали бы, и лёгкий звон
Вам прозвонил: «По-ди-те вон!»

О Ларе Каушанской: дева,
Умна чертовски и темна,
Так, кожей, в школе королева.
Но шутит так, что вам хана.
Мы не были с ней столь друзьями,
Учились вместе по программе,
В восьмом схватились, и она
Перешутила. Вот те на.
Я помню день рожденья Лары —
Вошёл с подарком в старый дом,
Цветы и гости за столом,
Ученики и звон гитары.
Играл, наверное, отец
А детство шло, его ларец.

Мы с Игорем тогда театром
Вдруг увлеклись. Пошли в кружок.
Он роль схватил. Его таланта
Хватало, чтоб держать флажок
Над всем, что нас так увлекало,
Да требовалось очень мало
Для прелести игры живой.
– Ну, напрягись, потом завой.
Ну ты не понимаешь что ли?
Завыл! Прекрасно! Молодец!
Я знал, что лучший ты игрец…
Побольше страсти! Божьей воли.
Конец. Мы движемся домой.
– До встречи. – Свидимся с тобой.

Зима. Идём после кружка.
Снег падает с небес на землю.
Машина пронеслась, дымка
Приятный запах, всё приемлю
Я: этот дым и шум колёс
Трамвая. Вскорости Христос
Родится, новогодье скоро.
Подарки, праздник, все уборы
Так радуют мой нюх и взгляд,
Что я готов стоять хоть вечность,
Чтоб наслаждаться бесконечно.
Какой у девушки наряд!
Трамвай. Я прыгнул. – Всё, прощайте…
– Да нет, не на-до, обе-щай-те…

Мы фехтовали с ним на саблях,
Старинных, века два уже
Прошло. – Потише! – Ты, в рубахе. —
Финт – кончено, и на душе
Опустошенье. Мы сидели,
Поскольку сильно ослабели
От схватки. Зал пустынный тих,
И только сцена на двоих
Ждёт пламенно от нас сраженья.
– Ну, отдохнул? – Ага. – Так в бой. —
Так каждый вечер мы с тобой,
С Божественным благословеньем,
Берём в суровый оборот:
– Так защищайся! – Ну! – Вперед!

Спектакль мы показали. Где же?
На телевиденьи. Мы днём
Приехали, под солнцем нежась,
Прошли вовнутрь за бугаём,
Который проводил в гримёрки:
– Ну, раздевайтесь. – Долго? – Скоро.
– Где помидор? – Ушла. – Скорей!
– Готово? – Мы пошли. – Храбрей.
Я стражника играл, и быстро
Прошёл по ТиВи наш спектакль.
Запомнил я одну деталь:
Для праздничного бенефиса
Хотелось иметь хоть грош,
Ан, не было его, апрош.

Брат доставал меня изрядно,
Но день пришёл, вхожу я в дом,
Он на меня. Ну что ж, понятно,
Я бью его крутым пинком.
Он завизжал от страху, рухнул.
Схватился за ногу и ухнул
От боли. Кровь пошла. Он пал
И больше он не поднимал
Свою безжалостную руку
Он на меня. Летал как сыч.
Приятно, если магарыч
Сыграл с тобой такую штуку,
Что братик затаил навек
Боль от меня – навечно чек.

Литература в эту зиму
Вдруг забрала меня вконец,
Читал, писал неколебимо…
Понятно стало – я не спец.
Я злился на себя – бездарность!
Откуда будет благодарность
За бесполезный труд ночной,
Пока однажды, той весной,
Приехал днём, вошёл и сел,
Тут… Я не знаю, что случилось,
Стихотворенье получилось!
Я написал и обалдел
От лёгкости дневного бреда:
– Я верую! – вскричал я: кредо!

Стишок я этот показал
И. Чурдалёву, он мне тоже.
«Я молоток!» – ему сказал.
Но мне тогда всего дороже
Чем мы вдвоём явилось то
Явление, как решето,
Что сбрасывает нас и строит,
А плечи нам пусть вновь укроет
Таинственная вязь времён,
В которой оба мы не властны,
Деянья наши зримы, гласны,
Пока захочет только он —
Тот символ власти и труда,
Что движет нами – нет и да.

А братик вечно запирался
В своей каморке. Я не знал,
Чем праведным он занимался,
Но вот однажды я попал
В её убожество. Чернила
Стояли на столе. Уныло
Торчала рукопись на нём.
И строчка только об одном,
Что занимало братца сильно:
«СЕМИТЫ » крупно написал,
А ниже пусто. Я читал.
СЕМИТЫ. Скромно, не обильно.
Развеселился. Брат – болван!
Противен, господи – кабан.

На полке в синеньком футляре
Лежала скрипка, братец ей
Пиликал, как в ином фуляре
Безделка кажется важней.
Пиликал плохо, но при этом
Он школу кончил и просвета
Не увидал, и скрипка враз
Пылилась, тем спасая нас.
Я понял: братец мой отвержен
От смысла бытия всего,
А если б, как пример, его
И взяли, то тогда кортежа
Не увидать ни нам, ни вам —
Прах только повод эпиграмм.

Седьмой закончен. Я стал старше.
Ходил, искал свои стихи.
Не удавалось. Что же дальше?
Не знал. Вам хи-хи-хи,
А мне? Сидел я на скамейке,
Всё думал: вот судьба-плебейка,
Не хочет мне сказать о том,
Что я оставил за бортом
Усилий, явно нежеланных,
А мне ведь не прожить без них,
Без помышлений всеблагих,
Которые нужны как данность,
Чтоб дальше продолжать идти.
Плевать. Всё будет впереди.

Гроза над городом моим,
Декабрьская, казалась чудом,
Но дом стоял, неколебим,
Под небесами и под спудом,
Который сверху на него
Набросили, как колдовство.
Я ночью от грозы проснулся,
Когда во тьме она блеснула,
Ударил гром, и дождь пошёл,
И стёкла в комнате залило,
Потом ударил со всей силой
Шум, словно бы в большой котёл
Ударили… И снова стихло.
Гроза – большая щеголиха.