Александр Алейник - Абрис

В июле я и Юра Смолин
Отбыли вместе в Ленинград,
Приехали и откололи:
Пошли в жилупр. Без всех бравад
Мы двое робко объявились.
Начальники нам удивились.
Подумали и взяли нас.
Мы вышли, тут мой пыл угас.
Товарищ мой заныл, мол , плохо
С желудком, я сказал ему,
Что лучше было б, по уму,
Отправиться, чем чаще охать,
Назад, в деревню, чем стонать.
Я понял: грань перейдена.

Когда садился в Юрой в поезд,
Он начал жаловаться мне,
Мол, то да сё… Я, успокоясь,
Сказал себе: всё это вне
Того, что едем с ним – и дальше
Всё путешествие и наше
Общение друг с другом шло
Неровно, душу мне скребло
Нытьё его, но ехал, думал:
Всё блажь, не может он брюзжать.
Я должен друга уважать.
Он на меня смотрел угрюмо.
Наверное, он в те часы
Узнал себя – и на весы.

Мы поругались, но мы в баню
Пошли в надежде всё спасти.
Разделись. Пар. Я оболванюсь,
А надо бы и нам схватить
Секунду. Быть или удасться.
Не надо нам вовсю бодаться
С тем, что прекрасно знает нас,
Что тут поделаешь, наказ
Должны сейчас же мы исполнить.
Судьба всё правильно вершит,
И только-то её смешит —
Попытка явная упомнить,
Что привело нас вот сюда:
Надежда? Истина? Беда?

Мы мылись в бане Ленинграда,
Когда ко мне сквозь пар прошёл
Какой-то парень. Как цикада,
Средь тысячи людей нашёл
Меня. Мы пообщались малость,
Потом всё это прожевалось.
Мы с Юрой порешили врозь
Продолжить наш двойной наркоз.
Я остаюсь тут, в Ленинграде.
Он двигает тотчас домой.
Не может быть нам жизнь тюрьмой.
Всё обоюдно, при параде.
Он едет в Горький, я – вперёд,
Пока труба меня зовёт.

Мы вышли с этим парнем вместе
Из бани. Он постарше был.
Он не понравился в ответе,
По-моему, он лебезил
Передо мной. Решил я плюнуть
На нового лейб-гвард-драгуна.
Он не помеха мне во всём,
Ни ночью, утром, днём.
Я буду сочинять поэмы,
Стишки, возможно, всё подряд.
Передо мной стояли в ряд
Три важных и глубоких темы:
Во-первых, что-то про себя,
Другое-третье шло, знобя.

Он накормил меня отменно
В квартире, близкой от того
Местечка. В счастье незабвенном
Мы с Юрой говорили: «Во!».
Три дня как Ленинград стал чудом,
Доведшим и меня до зуда,
Вода его, его мосты
Непредставимы и златы
Для этого тугого неба,
В которое и я смотрю,
Встречая летнюю зарю,
Когда как пламенная Геба
Доступна в юные часы.
Потом их порастащат псы.

Три дня прошло, и стало жарко
В квартирке маленькой его.
Стал ныть, и утлая хибарка
Стоит совсем не для того
Чтоб умерли мы: «Лучше смыться
На Сиверскую». «Там, моя киса,
Мы славно проживём с тобой.
Договорились? Сразу в бой!»
Поехали из Ленинграда
На электричке. Сорок пять
Минут. И надо мне опять,
Во славу собственного зада
Расчухать так, чтоб объяснить,
Что требует по гроб лечить.

Неделю прожил я. Но вечер
Перевернул меня: «Пошли
На танцы». Я, как нужный дренчер,
За ним сёйчас же повалил.
Приходим. Девочки. Скучаем.
И холодно. Согреться б чаем.
Пошли назад. Что видел я:
Поляна, тропка, все края
Заполнены, повсюду пары,
Совокупляются , не вру!
А сверху точно серебру,
Луна, и звон ночной гитары,
И пенье звонкое звучит.
«Свалились здесь! Где ихний стыд!»

Одна стояла на коленях.
Другая, задом шевеля,
Лежала будто на сиренях,
Глаза закрыты, распалясь
От парня, что округлой попой —
Наверное, он был без трёпа —
Всё приводил её в экстаз,
За разом – раз! За разом – раз!
Я перешагивал, мне стыдно
Об этом вам писать сейчас,
Но ночь была, и поздний час,
Который вам совсем не видно.
Но мне перед глазами блуд.
Не грех, что люди перечтут.

Я перешагивал, как шпалы,
Когда идёшь ты по земле.
Луна над всеми так сияла,
Что путь неблизкий побелел.
А им плевать, у них охота,
Какое дело до кого-то,
Желают – тут же бух в постель,
И электрички близкой трель
Тревожит ухо их не больше,
Чем ваше ухо шум машин,
Или какой-нибудь раввин,
Живущий в Вашингтоне, в Польше.
Какое дело до него?
Вы что, сдурели? Ничего.

Пришли домой, попили чаю,
Согрелись, а потом мы спать
Отправились. Я замечаю
Во время сна – ого! – опять
Какое-то вдруг шевеленье.
Я вскакиваю. Побеленье
Его лица, ах, гад! За мной,
Его ждут счастие и зной!
Я собираюсь на рассвете.
Вот электричка. Я сажусь.
Я еду в Горький. Я так злюсь
Не в сторону его, ответьте,
Что я совсем пропащий фрукт,
Там роза, там вонючий лук.

Приехал, братик сумасшедший!
Я видел, как он тут рыдал.
Он утешался, друг сердешный,
Жену Раису проклинал.
Он плакал так, как вам не сниться!
К нему, сердешному, все птицы,
Вороны из далёких мест
Спешили, но ни бе ни ме
Они в печали не сказали.
Горюет, лапочка, пусть так:
– Ворона, дай, дружок, пятак,
Пока тебя не увязали
За ним. Рыдания. Удар.
Ворона клюв раскрыла: ка-р-р-р.

Рыдал, голубчик, оттого,
Что скоро сын его родится!
Он помешался, он того.
Хотел с отчаянья топиться.
Но здравое желанье жить,
Жрать, с-ть, всем повредить
И вывело его из тины.
Он успокоился. Невинно
Перебрался недалеко,
А бабушка домой вернулась.
Жила у нас. У братца-труса
Жизнь складывалась нелегко.
Квартира превратилась в грязь,
Меж нами – стыд, позор и связь.

Вошёл к нему и обомлел:
Квартира прахом обернулась,
Кран в раковине заревел,
Не вру: вода совсем взбрыкнулась.
Сначала пар, потом пузырь,
Потом, как вылезший упырь,
Загоготал, потом засох.
Ни капли. Кран прожил и сдох.
Все стенки, пол и потолок
В такой грязи, что стало стыдно,
Ну разве видеть не обидно,
Как старшенький наш ястребок
Всё превратил в такую гадость,
Как будто здесь была блокада.

«Разговоры и встречи
и опять разговоры —
ночью сменится вечер
и равниною горы.
Незаметно заменит
эту песню другая.
Только ты остаёшься,
моя дорогая…»

Я думал о стихах всё время,
А Игорь поразил меня.
Стихи подобны теореме,
Что связывает темы дня.
Эмблема точности и страсти,
У вечности раскрытой пасти,
Что только ждёт недобрый час,
Чтоб погубить и сдунуть нас.
О, Чурдалёв, всё просто, ясно,
Учись у друга, знает он
Всё то, чего ты был лишён,
Он написал, и не напрасно —
Стишок его, он как броня,
Пример хороший для меня.