Александр Алейник - Абрис

Забавно вышло: Алик Кац
Попал к швейцару прямо в лапы,
Пальто тот подавал, и бац —
Сказал с улыбкой Эскулапа,
Что Алик в будущем орёл!
Он архитектор! Точный гол
Забил неведомый оракул.
Но, боже мой, какого знака
Увидел он тогда в юнце?
Мне не понятно по сю пору,
Каким же образом из хора
Он выбрал Алика в конце.
Ведь было пять иль шесть юнцов:
Не виновато ли пивцо?

Он заикался – а-на-на…
Меня, по правде, умиляло
Всё детство. Будто сатана
Прошёлся по нему немало,
Чтоб досаждать и повторять.
Но новая взошла заря
Над ним, он заиканье бросил,
И сатана его поносил
В аду, в который лично он
Ни обратился (на фиг нужно).
Он был спокоен, и наружно
Не лез как пентюх на рожон.
Мне жаль его, по нём грущу,
Я этой смерти не прощу.

Сейчас он жив, мы в школе учим
Язык немецкий. На фиг нам?
На переменах лучших куча —
Подход особый крикунам:
«Зеленова! Зеленова! Пузо-пузо у неё!»
Наташка! Грустное житьё,
Такие крики слышать глупо,
Особенно от некой группы,
Которая орёт вразнос,
Но суть бессмысленного ора
Такая же у крохобора,
Который наг и глуп и бос:
Орать и знать, что он не нужен,
Вокруг себя кричит и кружит.

Один вопрос в ту осень мучал
Меня и Игоря: друзья,
Ответьте мне на этот случай,
Нам можно двигать, как князья?
Куда душе угодно нашей —
На танцы! В дури бесшабашной
Пришли. Там девочки – атас!
Я с ними жался целый час.
Тогда не меньше чем пятнадцать,
К нам подошли – пришлось бежать
По шпалам, и изображать
Побитых никому не надо.
Так мы остались при своих,
Когда хотелось нам чужих.

Не знаю, где был друг мой, Игорь.
Я в комнате сидел, и там
Между колен Святая Книга
Открылась всем моим мечтам.
А девочка потела, жалась,
Но, господи, какая жалость
Мной овладела. Я вспотел,
Но всё же девочку хотел.
Всё сорвалось. Ходил и думал
Об этой грустной и смешной
Истории; все девочки стеной
Стояли предо мной угрюмо…
В глазах у девочек вопрос:
Зачем я целовал взасос?

Другой рассказываю случай —
За ярмаркой стоял их дом,
Пришли вдвоём, взглянули: мучай
Нас, но поняли разом потом,
Что две девчонки просто грымзы.
Сказали им: «Пардон, маркизы,
Не против вы, чтоб подышать?»
Мы вышли, а потом в кровать.
На воле быстренько исчезли
Из памяти, слав богу, их.
Нам нужно девочек других,
Не тех, которые к нам лезли.
Беда научит нас всему,
Попёрлись в ужас – почему?

Мы жали руки, обнимались,
Азалиями расцвели,
Красотки дымом растворялись,
Пока мы улицу прошли.
Силёнок нам тогда хватало,
А наша дружба навевала
Приятных мыслей сладкий рой,
Казалась жизнь тогда игрой
В которой всё и вся прекрасно,
И нечего о том тужить,
В конечном счёте, лучше жить,
Чем нам валяться безучастно
В могиле; счастие – игра,
Монеты все из серебра.

Он показал однажды мне
Монетки, серебро – я, право,
Не видел столько. О цене
Щас говорить одна забава.
Монеток девяносто штук!
Ну, братец явно длиннорук,
Чтоб натащить такое чудо.
Смотрел на это. Я не буду
Всего рассказывать вам здесь.
Монета старая, Петрова.
Лежала на столе – здоровой,
В полкилограмма, и нигде
Я этого потом не видел.
Он – жук, а Бог его обидел.

Я марки собирал полгода,
Я вечером по четвергам
В толпу любителей исхода
Входил под шум, и гвалт, и гам.
Там люди с марками гуляют,
Там марки с марками меняют,
Там деньги льются каждый раз,
Когда посмотрит прямо в вас
Невиданная прежде марка.
Я видел, как старик лихой
Отдал полтинник! Ой-ёй-ёй!
Там марку синюю подарком.
Довольно старая, вот крест.
Я помню прыганье и жест.

Пришла идея мне тогда:
Раз денежки перетекают,
Мы скажем: «Милые, сюда!
Я вас, голубки, приласкаю».
Купил я марки у дельца
И с видом важным продавца
Приехал с «Гитлером» в четверг,
Ан глядь – приездом я же вверг
Всю публику в смятенье, я же
Всё, что привёз, за полчаса
Удачно сбагрил – чудеса,
Договорился о продаже.
Я ездил раза три туда.
Конец. Я бросил навсегда.

Текли в карман шальные деньги
Полгода, и до той поры
Не знал я, что прибереги,
Даёт прекрасные дары.
Всё кончилось. Я марки продал.
Из моего тогда дохода
Осталось только, чтобы мне
Понять: вся истина – в вине!
Однажды подшофе пришёл
Я к Динерштейнам, и собачка,
На пьяненького вдруг завякав,
И в палец! Боль и произвол
Смутили Динерштейна маму.
Не надо так колдобить даму.

Вы знаете, два патефона
С пластинками играли нам,
И Сталин рёк во время оно
Все истины как кабанам.
Я издевался над старинным
Устройством, милым и невинным.
Я «Варнечкес» послушал в нём
И понял: бог с ним, с кабаном…
А Миша Слугин взял устройство,
Неделю покумекал в нём
И выдал то, что бытиём
Обычно мыслится как свойства —
Магнитофон! Поёт! Орёт!
Запишет – нас переживёт.

Ох, Мишка Слугин – он большой
И толстенький, куда побольше,
Чем я, надёжный он и входит в строй —
Шутник и правильный, всполошный,
Как звон твоих колоколов,
Что трогает основу снов,
Подспудную, прямую сущность,
Твоих как символы Исуса.
Я был блондином до трёх лет,
И дальше стал темнеть, пока я
Дошёл в темнении до края,
Где не поможет тот завет,
В котором всё предрешено,
«Пусть будет так» – гласит оно.

Я дома. Поздний зимний вечер.
Звонят. Я трубку взял.
– Давай подумаем о встрече.
– Готов. – Приди, пожалуйста, в вокзал.
Я собрался, пришёл к вокзалу,
Стою безропотно: сказала
Она, Брунова Таня. Нет
Её. Всё в мире от планет,
От неба жгучего. Я долго
Стоял и ожидал её,
Вовек стояние сиё
Зависит от желанья Бога.
Он знает, как нам всем помочь,
Коль Он к тому сейчас охоч.

Когда стоял и ждал её —
Смотрел на площадь пред вокзалом.
Она! Фигурок муравьёв —
Людей – она далёкая стояла.
Я видел только вдалеке,
Её фигурку, и в Божке
Я угадал её обличье,
Оно мне показалось птичьим.
Лицо? Но точно было им,
В снегу, слетавшим прямо с ночи
Начавшейся, и дуло в очи,
И ветер был неумолим.
Я покурил, потом пошёл,
Немножко горд, немножко зол…

Тамойкина была подружкой
Бруновой Тани. Я понять,
Кто был, по правде, верным служкой,
Не мог всё время доканать.
Тамойкина была похуже
Бруновой, показалась лужей —
Ни жара, ни тепла её
Не чувствовал я там, мосьё.
Она была подружкой мне же.
Сижу и слушаю её,
Моё убогое жильё
Вползло бы ей сейчас в промежность,
Когда бы знал я, что пора,
Что будет капелька добра.