Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

Иду по сельскому погосту,
Шепчу прощальные слова.
Выстраивается по росту
Жизнелюбивая трава.
И мне тревожно поздним летом
Искать следы прошедших лет.
Всему есть место в мире этом,
И только смерти места нет.

Негаснущей памяти ради
По улицам древним хожу,
Листаю чужие тетради
И строки на память твержу.
Веди меня, чуткое эхо,
Сквозь каменный долгий покой.
Далекого плача и смеха
Хочу я коснуться рукой.

Переплет – таинственная дверца,
А за ней – начало ста дорог.
Путь, еще неведомый, пролег
Из страны в страну, из сердца в сердце.
Словно бы края сведенных крыл,
По краям обуглилась бумага.
Сколько лет назад засохла влага
Едких фиолетовых чернил?
И в каком истоке отразится
Истины неуловимый лик?
Путешествуй, странница-страница,
Под стеклом уснувший черновик.
Помнишь, над тобой склонялся гений.
Час был краток и неистов труд.
Колоски грядущих устремлений,
Колоски далеких поколений
В свой черед над пашнею взойдут.
Из страны в страну, из сердца в сердце
Путь твой неизведанный пролег.
Скрипнула разбуженная дверца
И на волю кличут сто дорог.

Какой кипел на нивах труд,
Где хлеб и виноград!
Кто скажет, что же было тут
Две тыщи лет назад?
…Упали пыльные лучи
На каменный порог.
Истлели скифские мечи,
Уснул скуластый бог.
Потоку дам себя увлечь,
Переступлю порог –
К ладони прирастает меч
И оживает бог.
Кем был ты в жизни? Рыбаком?
Грабителем могил?
Зеленоглазым пастухом,
Что девушек любил?
Парная юная земля,
Тяжелый виноград
И неоглядные поля
Вокруг меня лежат.
Полдневный чад, и жар, и дым,
Довольство и порок.
Ведет по улочкам крутым
Меня скуластый бог.
Во всю по сторонам гляжу:
Который это век?
По главной улице спешу,
Приезжий человек.
Руби, прибой! Базар, шуми!
Винца и я возьму.
Эй, оружейник, меч прими,
А мне он ни к чему.
Но оружейник не глядит,
Он жмурится хитро.
По наковаленке стучит,
Узорит серебро.
Спадает жар, клубится прах,
А вот он и порог.
И меч ржавеет на глазах,
И каменеет бог.

Трава поемная – услада,
Особенно – после дождя.
Ее щипало мирно стадо,
К леску не ближнему бредя.
День разгорался синеокий.
И тут – не видное почти –
Болото, скрытое осокой,
Им повстречалось по пути.
Одна буренка замычала
И стала медленно тонуть.
Ее нирвана принимала
С копытами, потом – по грудь.
Она ревела трубным гласом,
Зловонную взбивала грязь
И всем с ума сошедшим мясом
Из мутной гибели рвалась.
Но кто услышит, кто поможет,
Когда такая вот беда?
Спокойно бездна жертву гложет,
Ее вбирая навсегда.
А рядышком ее товарки,
Не повернув и головы,
По прежнему паслись на травке,
На сытном пастбище травы.

То ль прикрыли рано вьюшки,
И заснул я в тяжком сне?
То ли соскользнул с подушки,
Расскажи-ка, няня, мне!

Дрогнул запад лисьей бровью,
Город каменный гудит.
Я вхожу в средневековье,
Сердцу чужд окрестный вид.
Под мостом шныряют лодки,
Песни льются на ходу.
Крутобедрые красотки
Щеголяют на виду.
Балаганы. Балагуры.
Копья, латы и мечи.
Озирайся, оступайся,
Только слушай да молчи.
Площадь яростно палима.
Торг. Попойка, Циркачи.
Пантомима.
Мимо, мимо…
Озирайся и молчи.
Капуцин, лохмат и красен,
Словно туча в вышине.
И шагаю я, безгласен,
Озираясь в смутном сне.
Кто увидит? Кто услышит?
Чем пропитан жаркий день?
Мир узором странным вышит —
Или это свет и тень?

Дальше, дальше… Домик сонный,
Я и улочка сам-друг.
И резной овал оконный,
И тоска воздетых рук.
Чьих-то судеб рвутся нити
И душа тоски полна.
– Помогите… Помогите…
И сомкнулась тишина.

Мир становится неясен,
Тучи пухнут в тишине,
И шагаю я безгласен
Мимо, мимо в смутном сне.

Глядит в окно михайловская ель.
Утихла после полудня метель.
О рыцарских победах речь ведет
Со мной сегодня рыцарь Дон Кишот.
Сошел с ума – на мельницу с копьем!
Ему порядок общий нипочем.
От рыцарского зелья одичав,
Он против всех – и тем уже не прав.
Да и какое право у него?
Давно известно – право большинство.
Ему порядок общий нипочем,
Он ищет справедливости мечом.
Испания и мир ему тюрьма…
Дон Долговязый впрямь сошел с ума!
Идут века, а Дон, все так же лих,
Пронзает крылья мельниц ветряных.
Глуха, темна вселенская тюрьма;
Он мудр один – весь мир сошел с ума.

Воздели руки колкие кусты,
За тучами в Михайловском грохочет.
Но то не гром, а муки немоты:
Гроза сказать, наверно, что-то хочет,
А не дано. Свиваются века,
Но не дается темное наречье.
И корчится река без языка,
И в ней тоска почти что человечья.
До – ничего, и после – ничего,
Но сущее – и это ведь немало.
Мы созданы природой для того,
Чтобы она сама себя познала.

Она бывает и зыбка,
Как мир, где мы живем.
Изменчива, как облака,
Как этот звездный дом.
Переливаться ей и рдеть
Сквозь годы и века.
Но в споре может затвердеть
До ярости клинка.
Но мысль я более ценю,
Которая зыбка,
Как ночь, идущая ко дню,
Лес, травы, облака.

Сегодня на душе светло,
Как будто некий грех отпущен.
Но чувство радости прошло:
Третьеводни уехал Пущин.
А нынче Библию читал
И чуял вечности дыханье.
Времен давно прошедших вал
Привел всю душу в трепетанье.
…Блуждает ветер по полям,
Воспалено светила веко.
И вот уже я сердцем там
И вижу Богочеловека.
Поджарых туч неспешный бег
И храм, глядящийся убого.
Пред ним обычный человек
Сидел на камне у порога.
Его ученики вокруг,
Присев на плоские каменья,
Речей ловили каждый звук,
Стремясь постичь его ученье.
По одному они пришли
Высоких истин причаститься.
Светились в солнечной пыли
Простых людей простые лица.
Он по земле водил перстом,
Земле горячей и горючей.
Под ветром реял прах летучий,
Полдневным опален огнем.

Вдруг запылила колея
И чей-то крик донесся, тонок.
Глядят, дыханье затая:
Толпа, а в ней – полуребенок.
Истомой смертною полна
Не девочка и не жена.
Блуждает взор ее далече,
Сбегают волосы на плечи.
– На эту грешницу гляди! –
Толкнул ее первосвященник. –
Суди ее и осуди,
Поскольку честь дороже денег!
– Суди ее! – толпа кричит. –
Подай урок заблудшим душам.
Мы приговор твой не порушим.
Она забыла честь и стыд!
И он негромко произнес:
– Кто снисхождения не просит,
В нее пусть первый камень бросит! –
И враз молчанье разлилось.
Качнулись времени мосты,
Дохнула кровля небосвода,
И поняла в тот миг природа:
Нет Бога, кроме доброты.