Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

По травам пройди и по хрупкой золе,
По этой беспамятной ранней земле.
Походку твою не запомнят поля.
О тех, кто прошел, позабыла земля.
Но ты все едино в предутренней мгле
Пройди по беспамятной ранней земле.

Умираешь ты безгласно,
Сердцем каменным скорбя,
Ежедневно, ежечасно
Отрекаясь от себя.
Волей, видно, небогатый,
Утром ты – голубоватый,
Днем – пурпурный, камень-брат,
А попозже, горе-камень,
Вдруг плеснешь лиловый пламень
В подступающий закат.
Изменяйся, коль охота,
Алый стань иль голубой –
Только будь самим собой:
В том одна твоя забота.

Избушка шагнула бесстрашно к реке,
Волна омывает порог.
Беспечно с тобою сидим на песке,
Мальки веселятся у ног.
Шумит на ветру ивняковая голь
И коршун в зените застыл.
Для каждой букашки расписана роль
В мистерии жизненных сил.
Колеблются космы ольховых седин –
Предвестье осенней беды.
Мы знаем с тобой, что сценарий един
Для неба, земли и воды.
На берег тяжелый ложится волна,
Вода тяжелее свинца.
Мы знаем с тобою, что песня одна
И нет этой песне конца.

Босоногая осень брела по болотам,
Оставляла слезинки на травах колючих,
И стояла подолгу, следя за полетом
Улетающих птиц и скучающих тучек.
Зябко кутала белые плечи в туманы,
Понапрасну стучалась в холодные зданья
И смотрела на горы, леса и поляны,
Опаленные кротким огнем увяданья.
А ночами украдкой она уходила
От тропинок подальше, в тягучую роздымь,
И вздыхая от жажды, до света ловила
Запрокинутым ртом водянистые звезды.

Ладонь растрескавшейся пашни,
Мою судьбину предскажи.
Уходят в даль, как день вчерашний,
Змеятся черные межи.
Тропинка зыбкого заката
Зовет, как линия судьбы,
Тая таинственные даты
Любви, разлуки и борьбы.

Пылает, как красная дата,
Повисла над жухлой травой
Кровавая кровля заката
Над бедной моей головой.
Бреду сквозь сухую порошу,
Прошедшее лето ищу.
Я в озеро камень не брошу,
А молча над ним погрущу.
О чем ты, плакучая ива,
Когда уж и плакать невмочь,
О чем ты молчишь сиротливо
В осеннюю долгую ночь?
Нависшее небо клубится,
Закат запоздалый багров.
Озерное стынет корытце
Среди обветшалых дворов.
Открытой душою приемлю
Почивший на крышах закат,
Холодное небо, и землю,
И озера хрупкий булат.
В литавры простуженно грохать
Устал умирающий гром,
Слиняли – и пошлость, и похоть
Над старым как вечность прудом.
И время как сумрак сочится,
И первая вышла звезда.
В бездымное небо глядится
Зеленая с тиной вода.

В тихом омуте черти водятся,
Черти водятся – хороводятся,
Хороводятся, окаянные,
Да беснуются, ровно пьяные.
Будто бьет чертей огневицею
Да под той луной меднолицею.
Горы – рушатся, мир – меняется,
Лихорадкою сотрясается,
То по зимнему, то по вешнему
Время катится, но по прежнему
В тихом омуте черти водятся.
Черти водятся, хороводятся.

На письменном столе в кабинете
последней квартиры Пушкина
(Мойка, 12) хранится кукла-арапчонок –
подарок одного из друзей поэта.

Стеллажи да стеллажи –
Мыслей вихрь в пространстве узком,
Ввысь взметнулись этажи
Книг на русском ли, французском.
Слава… страсть… тоска изгнанья…
Пасквиль, куц и ядовит…
Отзвук давнего страданья
В тесной комнате разлит.
Предвечерний тусклый свет.
Лиц и времени смещенье,
Строк простроченных смешенье,
Полуявь и полубред.
С остывающим лучом
За окошком город тает.
Арапчонок под стеклом
Шевельнулся, оживает.
На пол скок да прыг в окно!
Да галопом по Фонтанке.
Перелески, полустанки…
И неважно, что темно, —
Их он знает наизусть,
Словно стих, что в детстве учат.
А в душе теснится грусть –
То пройдет, то снова мучит.
Ну а только ночь пройдет
И рассвет проснется, звонок,
Арапчонок повернет:
Ведь давно привык народ,
Что на месте арапчонок.
Солнце сонное взошло,
Тень ледышкой синей тает,
Арапчонок проникает
Смутной тенью сквозь стекло.
Город весь в прохладной мгле…
А на письменном столе
Установленный порядок
Книг, чернильницы, тетрадок.
Пяльцы, женино трюмо
Да к Ишимовой письмо.
Чуть продавленное ложе
Вытертой саксонской кожи.

Чиновник десятого класса,
Хоть, правду сказать, отставной,
Задира и спорщик лихой,
Отменный наездник Пегаса
Намедни стихи напечатал
Без соизволенья царя…
Начальство грозится не зря.
Недолго и сверзиться на пол.
Стихи – не стихи, а стихия:
Протест, и прозренье, и грусть.
Их враз подхватила Россия,
Читает вовсю наизусть, —
О древе анчаре, о яде –
Вместилище горя и мук,
О самовластительном взгляде,
Что все убивает вокруг.
И вскоре за тусклым окном
Кареты рассерженный гром!
Доколе ему Дон Кишотом
Копьем поражать ветряки?
…С фельдъегерем – ящики. Что там?
Наручники или тиски?
Царь мог бы привычным манером
Скрутить его, словно чума.
Ан глядь – присылает с курьером
Тисненые в коже тома!
Колючие, словно вериги,
Тяжеле гранитных пород,
Ин фолио чинные книги –
Законов Империи свод!
На почве, от века скупой,
Щербатые зубы драконьи.
Законы – среди беззаконья!
К чему бы подарок такой?
Не сдамся, доколе живу.
Есть мысль… Поскорее в Москву!
Дорога, дорога, дорога,
Империя топких болот.
Мелькнет деревенька убого –
И снова пространства полет.
От Питера и до Москвы –
Печаль пожелтелой листвы.
И вот наконец-то Москва –
Столица столицая славы.
Блистающих маковок главы
Вдали золотятся едва.
Хуля городские порядки,
Зарей запоздалой горя,
Спешит, наступает на пятки
Запойный разгул ноября.
Тверская – ухабы да лужи.
Все в брызгах – крылатка и трость.
– Стой! – крикнул из Питера гость.
Гостиница прочих не хуже!
Он в нумере. Полночь. Тоска.
Припомнился царский подарок…
Чадит, догорая, огарок.
Чай в чашке дымится едва.
Зудит аневризм окаянный –
Попробуй его утиши!
Качанья заблудшей души –
Фонарь под окном полупьяный.
…Неплохо бы двинуть в Карлсбад –
Вода хороша, говорят.
Увы, со здоровьем не сладко
Под пагубным бременем лет…
Но дело иного порядка
Задумал сегодня поэт.
В Москву для того и скакал –
Замыслил открыть свой журнал.
Пусть царственный цензор тиранит, —
Мечтается в том ноябре,
Что площадь журнальная станет
Сенатским гвардейским каре!
За стеклами сонно и рано.
Восток разгорелся на треть.
Глядит он в наплывы тумана,
Пытаясь судьбу разглядеть.