Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

Хлеб царский Дубельт ест не зря –
Начканц, исполненный отваги.
Служебным рвением горя,
Он нумерует все бумаги.
Клеймит, клеймит листы рука,
Важнее нет на свете дела,
Чтоб только ни одна строка
К тем, за окном, не улетела.
Но новый времени излом
Перед потомками явился,
И отпрыск Дубельта потом
На дочке Пушкина женился.

О время, странный лицедей!
Как разгадать твою личину,
Явлений истую причину,
Поступки и пути людей?
Что ж, пусть потомки, как хотят,
Путь ищут свой – душа свободна.
Вольно им строить, как угодно,
Свой дом, свой быт и свой уклад.
Еще немного протащился
Десятилетий ржавый плуг, —
И вот самодержавный внук
На внучке Пушкина женился!..
Но только ныне, как и встарь, —
Пусть волны времени коварны, —
Два полюса вовек полярны:
Певец и князь, поэт и царь.

Декабрь в упор расстрелян на Сенатской.
Маячат за метелью залихватской
Пять виселиц, сто двадцать каторжан.
Ползет к Неве пороховой туман.
Бьют пушки со сноровкою солдатской.
А Пушкин был далеко от столицы
И стать в каре с друзьями он не мог.
Мели снега, стокрылы и столицы,
Взлетали на Михайловский порог.
Пока тянулись следствия недели,
Царь усомнился – было от чего:
А может, и поэт замешан в деле?
Прощупать не мешало бы его.
Всевидящее око проглядело,
Сколь вредоносен молодой пиит.
Недаром на допросах то и дело
Фамилия короткая звучит.
Да ведает ли все свои грехи?
Извлек ли из прошедшего уроки?
Что ни дневник – прельстительные строки,
Что ни письмо – преступные стихи.
Таится в рифмах некая причина
Того, что заговорщики сплели.
В них мысль блеснет –
Острей, чем гильотина,
В них – пот и стоны крепостной земли,
Злокозненного бунта сердцевина!..
А вдруг замыслит Псков поднять набатом
Поэт опальный, беззаветно лих?
А может, бродит по крестьянским хатам,
Склоняя к бунту нищих крепостных?
Ступени скользки новенького трона,
Слетишь в два счета – только прозевай!
…И в Псковскую губернию шпиона
Шлет тайно император Николай.
Шпион? Помилуй Бог! Бошняк – ботаник,
И жизнь растений – вот его удел.
Он бродит не спеша, науки данник,
Ведя свои расспросы между дел.
Добычи жаждет питерский рыбак,
Влача паучьи спутанные мрежи.
Что молвил Пушкин?
Как, кому и где же?
Словцо – не воробей и не пустяк.
Фамилия, вопрос, ответ и дата.
Игумен сам свидетельствует, свят,
Мол, с крепостными он запанибрата,
Мужик ему иной – и кум, и брат.
А то еще по ярмарке шатался,
Пел песни и с цыганами плясал.
В кругу как зверь зафлаженный, метался…
Улов, короче, вышел и немал.
По нитке с миру – голому сорочка!
А толков о певце – невпроворот.
Корпит Бошняк, ползет за строчкой строчка.
Пакет с доносом медленно растет, —
Его давно уже державный ждет.
И вот состряпан Бошняком донос.
Но в нем – лишь то, что слышал, и не боле,
А выдумки злокозненной – ни доли:
Шпион цареву службу честно нес!..
Как хорошо, когда доносчик честен,
Шпион достойно выполняет долг,
При этом жертве вовсе неизвестен
Свою добычу стерегущий волк.
Меж тем поэт не ведывал нимало
Наедине с тревогой и тоской,
Что виселицы тень над ним витала,
Да вроде миновала стороной.
Донос изучен – новая забота:
Зачем в глуши таланту гибнуть зря?
Не приручить ли лучше рифмоплета,
Дабы восславил нового царя?
…Бьет в окна осень тупо и жестоко.
Уснул средь изб усталый барский дом.
Он у камина, Полночь недалеко.
Вдруг колокольчик грянул невесом.
Фельдъегерь с тройкой… Дальнюю дорогу
Не зря цыганка прочила ему!
Но вот в Москве они, и слава Богу.
Теперь куда? В застенок ли, в тюрьму?
Ах нет, к царю!
И Пушкин в кабинете.
Державного самодоволен вид.
Сплетаются невидимые сети
И голос царский вкрадчиво журчит.
Четыре. Тени над Москвою сини.
Грядет сентябрь с тревогой пополам.
– Да, знаю: ты благоразумен ныне –
Все ведать нам положено, царям!
А где бы был ты, Пушкин, в день восстанья?
– Там, с ними на Сенатской, государь!
…В короткий миг прощенья и прощанья,
Привстав из-за стола, опешил царь.
Хоть был Бошняк в своем доносе точен,
Но, к счастию, умишком недалек:
Он главного не понял, видит Бог,
Бредя сквозь тьму губернских червоточин.
Царь думал: вольнодумство позабудет,
Ужо получит он свои права!
А нет – и Петербург Нерчинском будет,
Читою станет старая Москва.
…Выходит царский гость – гони, извозчик!
Свободы зыбкой дорог каждый миг.
Царь ничего той встречей не достиг,
И ничего не угадал доносчик!
Посулами не купишь у поэта,
Как ни старайся, ни одной строки.
В сибирские проникнет рудники
Неуловимый стих лучом привета.
Его прочтут от края и до края,
Те, кто не сломлен, как его строка,
Из уст в уста тайком передавая,
Хоть в каторгу дорога нелегка.

Я – Робинзон. Сбираю сучья,
Огонь убогий берегу.
Прибойная повадка сучья,
Часы и дни на берегу.
Ничья нога здесь не ступала
И вечность вольно протекла.
Однако надо жить сначала
И приниматься за дела.
Я возвожу, равняю, рушу,
Пеку, и плавлю, и ращу.
Перед стихиями не трушу
И только по ночам грущу.
В который раз меня обманет
Светила отблеск на волне.
Умру – и все, как было, станет,
Но этого не видеть мне.
Дом рухнет, одичают козы,
Колодезь высохнет с тоски.
На выпестованные лозы
Падут горючие пески.
Ударят мерные раскаты,
Вал озверело заревет,
И ливень, буйный и косматый,
Последний след с земли сотрет.
Но час ударит. Через годы…
И кто-то, выброшен волной,
От ласк свирепой непогоды
Чуть дышащий, полуживой,
На берег выползет устало.
Спасибо, ночь, что ты пришла.
Ну что же, надо жить сначала
И приниматься за дела.

Бунт огня на валежнике влажном.
Жертва, суд и веселый палач.
Что там чудится в ветре протяжном –
Пенье, ропот, разгул или плач?
Вижу взятый на копья стрельцами
Яро вспыхнувший бунт соляной.
Ночь в Михайловском дышит веками,
Плещет речка о берег сырой.
Ветерок, пробирающий жгуче,
Подбирается тихо ко мне.
А огонь забирает все круче,
Только сучья трещат в тишине.
И по воле нелепой судьбины
Суждена вам от века игра –
Обнаженные кисти рябины
И озябшие руки костра.

Обласкан славой, временной и дутой,
Что наважденью краткому сродни,
Осведомленность с мудростью не путай
И древний опыт не перечеркни.
Материя мятущаяся вечна,
И ты листаешь порыжелый том.
Земля на трех китах? – смешно, конечно.
Однако же подумай и о том,
Что время влагой ласковой прольется,
И о прошедшем, может быть, скорбя,
Потомок тоже вволю посмеется
Над тем, что очевидно для тебя.