Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

Пахнет дегтем и смолою,
Пахнет молодостью шалой,
Пахнет ленью и тоскою,
Пахнет царскою опалой.
Юность века. Город южный.
Паруса в порту трепещут.
Шаловливо волны плещут
Пеной радужно-жемчужной.
Осень. Утро. Море дремлет.
Воскресает воскресенье.
Он сидит, прибою внемлет.
Где-то бродит вдохновенье, —
Кишиневом ли? Одессой?
Трактом? Тропкою безвестной?
Фатоватым ли повесой,
Или барышней уездной?
Полон думою привычной,
Ловит разве что в пол-уха
Говор, гул многоязычный,
Многокрасочный для слуха.
На Руси дороги тряски,
То колдобина, то яма.
В губернаторской коляске
Едет молодая дама.
Шум прибоя, камень скользкий…
Он вскочил, сражен лихою
Полурусской, полупольской
Необычною красою.
Миг один – и разминулись,
Только дрогнули ресницы,
Будто руки разомкнулись,
Не успев соединиться.
Будут огненные встречи,
Клятв искрящиеся четки,
В гроте полусонном встречи,
Скоротечнее чахотки.
«Милый… Верю, счастье близко,
Иль оно – мечта пустая?
А прочтешь мою записку –
Жги ее, не оставляя».
Да, он просьбу понимает
И исполнит неуклонно.
И записка отпылает,
Как Москва Наполеона.
Точно так костром осенним
Изойдет любви пыланье.
Чем ушедшее заменим?
Счастью вслед идет страданье.
До свиданья – моря всплескам.
И они расстались сами,
Словно здесь, в порту одесском,
Корабли под парусами…
Будет путь его недолгим
Под дыханьем лжи тлетворной.
Днем январским темным, волглым
В снег падет у речки Черной.
Ей – отмерено поболе…
Протекут десятилетья, —
Страсти, горести и боли
Тихоходного столетья.
Что там впереди ни будет –
Пусть рядят корысть и злоба,
Но поэта не забудет
Эта женщина до гроба.
И она ссутулит плечи,
Каждый день его читая,
Первый миг далекой встречи
С болью терпкой воскрешая.
А когда совсем откажет
Перетруженное зренье,
Камердинеру прикажет
Вслух читать его творенья.
И старушка Воронцова
Станет снова до рассвета
Слушать пушкинское слово –
Завещание поэта.

Любовь, которой нету чище…
Отвага – равную сыщи!
Все принимает пепелище,
Кустов кладбищенских хрящи.

О, если бы и в самом деле
Во чреве стынущей земли
Те чувства не перегорели,
Не сгинули, не умерли!

Земля, ты в их была бы власти!
Тогда в метели голубой
Какой клубок вселенской страсти
Летел бы звездною тропой!

Пытаюсь темень побороть,
Лишь кровь стучит в висках.
Я дважды раб – душа и плоть
В заржавленных цепях.
О плоти – что там говорить:
Бессонница да хворь.
Ее вовеки не избыть,
Как въедливую корь.
Она, подобная парше,
Грызет, глядит в упор.
Ну, а душа… Но о душе
Особый разговор.

Парусник утлый скользит по ущелью,
Чуждый веселью.
Вихрю подобна лавина морская,
Вечно живая.

В дымке заката ли, в брызгах восхода
Дремлет природа.
Словно слепец, он бредет сквозь истоки
Долгие сроки.
Джинсовый парус, видал ты немало,
Ежась устало.
Сонные сосны столпились у края,
Молча взирая.

Парусник, парусник, в чем твои цели?
Молвите, ели!
Белой березы свеча восковая
Гаснет не тая.
Что тебя движет? Жестокое право,
Долг или слава?
Там, над Одессой промозглые тучи,
Ветер все круче.
Музыка только владеет тобою,
Брызжет волною!
Музыка кличет на пир неуемный,
В мир свой огромный.
Парусник, пасынок пьяной вселенной,
Мчись, белопенный!
Мчись, обминая каменьев руины,
Через стремнины.

Вчера глотнул на Невском грогу,
Внимая сплетням и молве,
И чуть не потерял дорогу, —
Так закружилось в голове.
Храня традиции живые,
От века усмиряешь боль.
Благодарю за эйфорию,
Коварносердый алкоголь!
Пускай ты клетки убиваешь –
Господь с тобой, я все прощу.
Мудрейший, ты отлично знаешь,
Чего я, каторжный, ищу.

Как в жизни нашей неотступно с нами
Земля, вода и голубая твердь,
Навек соединились в божьем храме
Рождение, венчание и смерть.
Три свечки, три нетающих вершины,
Подъявшие предвечные снега –
Земля, вода, печальные руины,
Весь жизни путь – длиною в три шага.

Галька, шепелявя малость,
Шепчет вековую ложь,
Позабывши про усталость…
Что со сплетницы возьмешь?
Пеной звать ее соседку.
Хоть и ссорятся нередко –
Их водой не разольешь.
…Одиссей… Щиты да латы…
Среброглавый Херсонес…
Митридатовы солдаты…
Мир, куда же ты исчез?
Где Язон, и где руно?
Галеон ушел на дно.
В нем дукаты да цехины
Плесневеют среди тины.
Неустанно, неизменно
С галькой сплетничает пена.
Горы тают, сохнут реки,
В никуда уходят дни.
Ассирийцы, персы, греки
Были здесь – а где они?
И какие только кили
Эту воду бороздили,
А упрямая вода
Остается без следа.
Вечность не приемлет счета.
В пыль сотрется и алмаз.
Неужели ничего-то
Не останется от нас?
Вот в купели белопенной
Строишь ты модель вселенной.
Волны теплятся едва.
Голыши что жернова
Год за годом неустанно
Время мелют постоянно.
Неужели без следа
Все уходит в никуда?
…Где, ау, вы, аргонавты?..
Прав, дружок, или не прав ты –
Сам, пожалуй, не решай:
У прибоя поспрошай.

Солнце проглянет – и в тучу нырнет.
Черного моря ощеренный рот
Водоросли побережья хватает
И, словно Хронос детей, пожирает.
Вечных стихий неуемная страсть!
Ненасытима беззубая пасть.
К суше пробравшись, как водится, с тыла,
Весь окоем бы она поглотила.
Юные травы и зорьки янтарь,
Скудных костров горьковатую гарь,
Скалы, и щебень, и все побережье,
Божьего вольного мира безмежье.
Но равновесия общий закон
Космосом косным пока соблюден.
Хрупки весы, и качается тайна,
Как паутинка на ветке, случайна.

Жратвы да зрелищ – вот и все идеи,
И краше в мире не было идей.
За восемь лет рабами Иудеи
Сработан был державный Колизей.
В житейском суматошном карнавале
Позвал к себе сверкающий чертог…
Таких масштабов римляне не знали:
Простерся мир ареною у ног.
И что там торг, попойка или рынок,
И что иных забав дурманный вал,
Когда гремел на копьях поединок
И гладиус как молния сверкал!
И падал оскользаясь гладиатор,
В зрачках густела стынущая твердь.
Под балдахином хмурился диктатор
И взор сулил поверженному смерть.
Но главное – потом, а не в начале,
И зритель ожидал, войдя во вкус.
И тридцать шесть подъемников шуршали,
Спеша доставить смертоносный груз.