Андрей Драгунов - Между вещью и пылью

В магазине, где заблудиться, как среди плит
на старом погосте, перебираю покупки —
жизнь продолжается, только немного рябит
в правом глазу, и не идут на уступки
мне продавцы. Я, в общем, доволен. Рад,
что так недорого мне обошёлся праздник.
И выбирал не то что бы всё подряд —
необходимое, чтобы, загнавшись, всадник
перекусил и вышел. И чтоб ему
не по дороге было считать убытки,
что вперемешку, в сумме – за всю войну,
в месте, куда не пишут, не шлют открытки
ко дню рождения. Чтоб не забыл, где дом
или его подобие, если честно…
Как говорится, счастье семьи не в том,
что от меня к другому ушла невеста.
Только опять погода, цветёт апрель
на холодильнике ветками из подворотни.
Жизнь обозначилась просто – от сих до сель.
И пара слов продавщице – ещё на входе.

Давай, не будем больше о любви —
о чём-нибудь ещё, но не об этом.
Ты говорила про мечты свои,
но спать ложились карточным валетом
и говорили – только – до утра,
укрывшись плотно ватным одеялом,
но не о том, что завтра – про вчера,
про – что случилось с нами. Про вокзалы.
Про поезда. Про призрачный покой.
Про смятую постель. Про чай с вареньем.
О том, что невозможно жить со мной,
но так случилось, как в стихотвореньи.
Т. е. опять, уже – не по-людски,
т. е. как принято. На кухне зреет чайник.
Ворона каркает про выгоды свои,
но как-то жалобно. И всё не едет всадник
на крашеном коне. И ты молчишь.
Чай остывает. Наступает утро.
Закутанный от холода малыш
дрожит, как лист и как трава, как будто.

Перебираю старые газеты,
как письма из уже ушедшей жизни,
но, не найдя привычные ответы
на все вопросы, делаюсь капризней,
как в детстве. В пальцах жёлтые страницы —
таких же жёлтых – шелестят обычно.
И с фотографий, как с витрины, лица —
во все глаза. От рюмочки «Столичной»
не наступает окончанье света,
и жизнь опять идёт с пометкой «срочно»,
чтоб не запнуться в старенькой газете,
в пустяшных заголовках с многоточьем.

Жизнь, как в детстве, не делится между вчера и завтра —
только сегодня, – и без обещания выжить,
т. е. какой-то надежды, и это правда, —
даже для тех, кто ошибался трижды
и трижды тонул, пытаясь как можно глубже
за ограждения, чтобы опять не сгинуть
на мелководьи, где водоросли к тому же
и по ногам – верёвкой, а волны толкают в спину,
как конвоир на высылке, сквозь деревья —
это когда уже ничего, как в детстве…
И продираясь куда-нибудь через время,
замечаешь только то, что в руках – в наследство.

Последнее, что помню об отце —
незапертая дверь к нему на кухню.
Морщины толстые на заспанном лице
за плотной пеленой – он много курит,
не открывая форточку. Теперь
он умер, и черты его истёрлись,
но до конца незапертая дверь
ещё осталась… Жаль, чужие втёрлись
в раздел имущества, оставив не удел
единственного сына. Как наследник
я тоже право на жильё имел,
но так случилось, что теперь в передней
чужие тапочки. Как будто никогда
и не было отца в этой квартире.
Осталось, впрочем, это ерунда —
семь слоников, разбросанные в мире
моим старанием, как память о семье,
чтоб кто-нибудь, когда-то, где-то вспомнил
и помянул, возможно, как во сне —
фамилия и имя, как запомнил,
как довелось услышать в первый раз,
при первой встрече – так при первой ходке
запоминают узника рассказ
правдивый до слезы и не короткий
в перечислении. И кто-нибудь утрёт
ещё слезу, как тряпкой пыль со шкафа,
что сохраняет, если вдруг припрёт —
поверхность и следы, не сыпя на пол
отходы быта… Ёлочный паркет,
наверно, заменили подороже
какой-нибудь доской – но в мире нет
такого дерева, чтоб застолбить дорожки
в другую даль, где тихо и светло,
где тапочки всегда на лучшем месте,
где находя прокисшим молоко,
не думают о смерти – об отъезде
куда-то ненадолго отдохнуть,
чтоб после целый год смотреть альбомы
и вспоминать по карте длинный путь
и впечатления, с какими не знакомы
доселе были. Медленно портрет
перемещается в другое измеренье,
которому пока названья нет,
но что-то близкое, почти что – откровенье.
И дом стоит, не ведая печаль
о выбывших, как и о вновь прибывших…
Лишь тапочки отца немного жаль —
он их любил! И лучше не напишешь.

Никто не скажет: «Скушай яблоко, сынок,
тебе полезно. И творог на завтрак.
Оденься потеплей, чтоб не продрог», —
хотя уже тепло, но чтоб приятно
немного было – всё-таки апрель.
Хоть снег растаял, но ещё прохладно
бывает утром – прямо как теперь…
Никто не скажет, ну да это ладно —
привыкнуть можно к торжеству потерь,
как к незнакомым лицам при прощаньи
на кладбище, куда открыта дверь —
любому – несмотря на обещанье…
И прочие пророчества. Куда
теперь ещё отправиться скитальцу?
Но это тоже, впрочем, ерунда —
где выстелют соломку постояльцу,
чтоб спать не жёстко. Новая постель
согреет лучше свитера и шапки,
что одевал на выходе в апрель.
И, кажется, теперь совсем не жарко.

Поутру не скажешь – каким будет вечер. Ночь.
Будет ли полдник и что подадут на ужин —
в предсказании, точно, не сможет никто помочь,
так как сомнения – никто никому не нужен,
чтобы сознаться в вымысле, где слова —
лишь дополнение к бреду – ничтожный повод
переиначить сказанное. Голова
лишь дополнение к мыслям, как к лампе провод.
И пересказ становится всё длинней,
чем ожидание дольше, а день – короче,
и не дождаться вечера – побыстрей,
чтобы узнать – то ли о нём пророчат.
И быть уверенным точно, наверняка,
чем завершится день, и в какое время
перестают трезвонить по пустякам,
предлагая вечность в каком-то глухом селеньи.

В городе, где Каин убил Тебя,
днём и ночью вывешивают покрывало —
на обозрение, нитки его теребя,
в поисках правды. Даже турист с вокзала
в этом участвует, чтобы не стать врагом
или посмешищем, как раньше уже бывало