Андрей Драгунов - Естественное положение вещей. стихотворения

Я, наверно, согласен, что я не умру без тебя,
т. е. рядом с тобой и, наверное, в этом вся правда
нерастраченной жизни. Уже никого не любя,
я пишу тебе снова, хотя ты, как водится, рядом.
Т. е. в этих страницах, я вновь обращаясь к тебе,
чтобы что-то сказать, что ещё недосказано было
за прожитое время, как свет в запотевшем окне —
пробивается, вроде, но как-то всё мимо и мимо.
Как-то так получилось, что мы не успели сказать,
рассказать о случившемся после последней разлуки —
ты спешила на службу, я, видимо, тоже, опять
согревая в карманах пустых посиневшие руки,
чтобы как-то дожить до тепла и до лучших времён,
что, возможно, уже не случатся, но хочется верить
в этот вымысел, что сам собой замещает закон
окончания жизни, в который не то что не верю —
просто не понимаю… А помнишь, как в старом кафе
мы с тобой засиделись, вплетаясь в рисунок на стенах,
в виноградные кисти, в пейзаж в запотевшем окне
и в пустой разговор об интригах и даже изменах,
что как будто случились уже или могут ещё
с нами точно случиться… Спасали лишь кофе и граппа
в запотевших, опять же, стаканах. Мужчина в плаще
как-то странно смотрел на тебя, на меня, на сатрапа,
что стоял за окном, подпирая собою кусты
белоснежной сирени – но, видимо, власть многолика.
И мужчина в плаще, оставляя стаканы пусты,
уходил восвояси – без шума и даже без крика
о несчастной любви, завершая бессмысленный спор,
как ненужную фразу уже, но в конце предложенья.
Виноград высыхает на стенах, как будто в укор.
И сатрап за стеклом утопает в кустах от волненья.
Я пишу это, чтобы меж нами не стёрлись следы,
как какая-то буква ненужная в самом начале —
чтобы слёз доставало и даже какой-то печали —
нерастраченной после, когда в продолжении лет
мы с тобой расставались надолго – почти что на вечность,
ожидая не чуда уже, а банальный «привет».
Чтобы смерить пространство линейкою, не бесконечность.
И теперь, когда жизнь округлила следы и черты
до семейного снимка в стекле, запотевшем от срока —
я пишу тебе письма, чтоб знать, что уверена ты
в неслучайности встреч… хоть порою судьба и жестока.

От расправленных крыльев над городом в дни перелёта
поднимается пыль из оттаявших листьев и пыли
от помятой бумаги, из книг, уже без переплёта,
и которые вывезти после уборки забыли.
Из каких-то веще й, что по осени были изжиты
из обыденной жизни, из той, что хранится годами,
как какая-то важность. Иль попросту были забыты
среди прочего хлама под пылью, с другими вещами,
что ещё недожили свой век и пока – не на свалку,
где пластинки из прошлого слушают на радиоле
под неровные вздохи любителей, что с полустанка
пробираются к даче, к запасам в холодном подполье.
И картошка под музыку жарится с мясом на сале,
как последняя радость, дожившая до потепленья,
до вернувшихся птиц, что кружат, как в последнем угаре,
под восторженный крик поднимаясь всё выше – в волненьи.
Ветер гонит листву вслед с дороги растрёпанным крыльям
и кромешную пыль посылает им тоже вдогонку.
Молодой, долетевший птенец, расквитавшийся с пылью,
пробивается дальше сквозь облако, как сквозь заслонку.

Я вдруг услышал пение синички
на ветке, за окном – так верещала,
что до подушек выгорела спичка,
когда прикуривал… Ничто не предвещало
такой финал. Синичка улетела
и тоже ничего не обещала.
Мне повезло, наверное – мне спела…
и с кем-то будет начинать сначала.

Я уже позабыл, как ты выглядишь – видимо, срок.
Да и время пришло забывать и искать по карманам
то очки, то билет, то какую-то мелочь на сок,
чтобы выпить таблетки от боли, как это ни странно —
продолжает болеть и сжимает, как будто в тиски,
с перерывами сердце – врачи говорят на погоду —
я же думаю – это от той неизбывной тоски,
что виднее, когда погружаешься вечером в воду,
чтобы плыть – в никуда, мёртвым камнем спускаясь на дно,
на берегу оставляя ботинки и брюки,
как какую-то малость, с которой теперь всё равно
ничего не случится – найдутся хозяин и руки,
чтоб подклеить подошву и пятна с кармана свести —
от вина или кофе – не помню, да это неважно.
Слишком много хозяин предметов пытался спасти
и суму и судьбу, защищаясь от жизни отважно.
Я тебя не узнаю, когда вдруг в назначенный срок,
мы увидимся снова – со зрением, видимо, что-то.
Вариант неудачный, быть может, но и не жесток —
какая с меня теперь вежливость – просто работа
за пустяшную мелочь и кружку холодной воды
всё для тех же таблеток – мне, видимо, так и придётся
воевать со здоровьем, пока не растают следы
у какой-нибудь речки, иль способ получше найдётся.
Я, конечно, не помню уже, сколько лет или дней,
мы с тобой пережили, но, кажется мне, что недолго
это всё продолжалось – от этого, может, больней
написание писем – из чувства, естественно, долга
и какой-то там памяти, если ещё повезёт,
и припомнятся мелочи, те, что в зашитом кармане
затерялись когда-то, и кто-нибудь точно найдёт,
как соринку, на дне, утонувшую в мутном стакане
среди слёз и любви. Нескончаемо тянется день,
просто вторник, девятое, но не могу оторваться
от тоскливого вида в окне, где от тополя пень,
как соринка в глазу, но никак не могу с ним расстаться.

Когда опять уходит понедельник
ко вторнику проситься на постой —
я вспоминаю дни, что пролетели
вдали от дома, в комнате пустой,
где кроме книг и старческой кровати,
что выбилась из сил уже давно,
нет ничего, и ждёшь её объятий,
как приговора на ночь – всё равно,
каким он будет – не сойти с ума —
уже удача в запертой квартире,
когда от понедельника сама
ко вторнику уходит ночь, а в мире
творится чёрте что. Таков удел —
смотреть в окно и видеть, как разрушен
строителями двор, где ты взрослел.
Где экскаватором выкапывают душу…
Теперь гараж, а около него
какой-то магазин отныне будет —
и не волнует больше никого,
что здесь когда-то тоже жили люди.