Андрей Драгунов - Естественное положение вещей. стихотворения

Детский плач по утрам – продолжение жизни чужой —
это всё мне в окно, как какая-то вечная мука
за растраченный век, но ни я и ни кто-то другой
не отменит его. Может быть, разве только – разлука
или что-то другое, но слов не могу подобрать.
Как какая-то сказка, где вымысел и превращенья
из старухи в принцессу, с которой уже на кровать
сам царевич, отбросив колчан и другие сомненья —
чтобы было, что вспомнить, когда скоротается век,
то есть, время придёт собирать урожай и награды,
то есть, всё, что положено, минус сомнения тех,
кто стоял за спиной, но, как водится, был всегда рядом
или где-то поблизости, чтобы всегда на глазах,
под присмотром свидетелей тех, что уже поминутно
перескажут события в прозе, а может, в стихах.
Только плачь за окном всё милее – разбуженным утром.

В чужой стране ненужным поселенцем
вдруг поселившись, понимаешь суть,
того что ты обоссанным младенцем
бебекал – правду, то есть, что-нибудь
о том, что видел, сквозь беззубый рот,
пропахший молоком и чем-то сладким —
и всё вокруг пока наоборот,
и ты единственный, отмеченный в тетрадке
заглавных дел. Чужие этажи
в чужом пейзаже выглядят иначе,
чем те, в которых ты когда-то жил,
не помышляя о рублях и сдаче
с того рубля. И с шиком на такси
за рубль с мелочью – с вокзала до квартиры —
из дальних странствий – Господи, спаси —
не стать задатком скомканного мира
и прочего пространства, где цветы —
последнее, что украшает старость
в чужой стране, где птицы с высоты
глядят доверчиво на то, что им досталось.

В августе осень себе застолбила место
жёлтыми листьями с бурыми пятнами. Осень —
только попытка выпить – ещё, если честно,
чахлому лету, что умирает в восемь
первого сентября – и так негромко,
чтобы уже никому не сказать «До завтра»,
чтобы яичница утром, назло ребёнку,
из маминых рук – единственное на завтрак.
В августе осень – куда не спешит покуда
жаркое лето, смытое в трубы с сажей,
чтобы уже, действительно, – нету чуда,
а если и есть, то так – как довес к пропаже.

Мне музыку навеял чей-то смех
в ночном саду среды пустых деревьев,
без листьев то есть – значит, без помех
уже гулять, не выглядя отребьем
на этом свете, чтобы меж ветвей
вдруг оказаться первым и последним
и песню спеть, как курский соловей,
как бабушка, уткнувшись в свой передник.

Господь тебя – мне – как передарил
ко дню рожденья – осенью – не летом.
И что-то там ещё наговорил
не про любовь уже… ну, а про это —
серьёзен был и даже не шутил
про платье, грим и крашеные губы —
ведь сам тебя для счастья сотворил,
пишу я… даже кованые трубы,
чтоб пальцами и чем-то там ещё
нажать на клавиши, не выходя из дома,
прикрывши наготу чужим плащом,
где под подкладкой всё давно знакомо.

Здесь, где количество дорог,
в которых заблудиться,
витийствует, чтобы никто не смог
обратно возвратиться —
живу, глотая календарь
никчёмной жизни,
как ту соломинку, словарь
хватая трижды,
четырежды, пока рука
способна править —
пером, строкой – наверняка,
чтоб не исправить,
не выправить ещё, пока
черны страницы,
как небо в толстых облаках,
где раствориться
и стать таким же, как они —
к концу недели,
закутавшись в свои же сны
в своей постели.

Птица склоняет голову – будто спит.
Ветер в сухих каштанах, как дома. Осень.
Вот и настало время, что сохранит —
не в шифоньере, а до весны разносит,
чтоб по размеру было моё тряпьё —
вот и настало время считать убытки,
т. е. свои потери за то житьё,
что существует в рамках второй попытки,
не сомневаясь даже в своих словах,
перемежая матом и грубой бранью,
как на столе приборы и кость в зубах.
Самое время всё завершить гаданьем,
чтобы уже из прошлого – никуда,
т. е. вполне возможно, что будет завтра.
Но птица склоняет голову, и вода
всё размывает. И, как всегда, внезапно.

Голубь, искупавшийся в пыли,
стал моложе на день этим утром,
что другие сделать не смогли,
рассчитавшись с жизнью поминутно,
за уже использованный срок,
между делом совершив покупку,
до конца не выучив урок,
сдав всё купленное поздно ночью в скупку,
но не на хранение – совсем,
чтобы никогда не возвращаться
в те места, где счастлив был, затем,
чтобы с кем-нибудь ещё раз повстречаться —
напоследок, как бы – в сотый раз,
разменять монеты и бумажки
с номиналами. И только видит глаз
человека в сношенной рубашке.

Вот облака, как на ладони,
в моём окне – уже полжизни —
и пальцем их уже не тронешь,
как раньше, поднимаясь выше,
туда, куда и птичий клёкот
не долетал из-за погоды,
где разве только тихий шёпот
ещё хранится небосводом
и чем-то там ещё, наверно —
другими птицами – без крыльев.
Дождь в сентябре – конечно, скверно,
но после августа – красиво,
и птицам радостно, должно быть.
И облако слилось на землю,
использовав свою возможность —
в окне быть первым и последним.

Тебе, покинувшему свет
так рано и так незаметно,
ещё до осени – в ответ
слетают листья безответно,
безвременно, сменив простор
над крышами под облаками —
на срытый тракторами двор,
который ты топтал ногами
ещё полмесяца назад,
не в силах больше соглашаться
с никчёмной жизнью – жизнь подряд,
не собираясь оставаться
ещё хоть на какой-то миг
в окрестностях, то бишь в пейзаже,
который осенью возник,
не обнаруживши пропажи…

На берегу реки, в преддверьи снега,
что заключит течение воды
в свои объятья, предоставив небу
возможность выбора – считаю корабли,
как облака – по ним ищу дорогу
куда-нибудь ещё, но ветер стих.
И корабли – опять поближе к дому —
дождаться ветра, что в ветвях притих.