Андрей Драгунов - Естественное положение вещей. стихотворения

Я так и жил – меж пляжем и тюрьмой.
Мать говорила, что кому-то нужно
чего-то там давать – а я с сумой
ходил под окнами. И в окна очень дружно
кричали мне: «Сынок, иди домой».

Но я ходил, поскольку от отца —
ни письмеца, ни весточки, ни слуха.
Я пропадал всё чаще у крыльца
начальника тюрьмы. Кругом разруха
всё скрашивала удаль молодца.

Мои следы растаяли к весне.
Я потерял перчатку между брёвен.
Пускал кораблики по скисшейся воде.
С другими ссыльными я становился вровень,
переживая только о едьбе,

ну, то есть, о еде. Случилась масть —
амнистия отцу – ну, то есть – чудо.
Не удалось за козырьком пропасть,
откуда лишь в тумане, но покуда
не трогала его руками мать,

но я был рядом, думая о нём.
Он так спешил домой, на самом деле,
лишь мать забыла вещи, что при нём
забрали дома, т. е. что успели —
забрать, а остальное всё – быльём,

т. е. забвением, как и любовь сама —
теперь я понимаю – мне несложно —
когда вокруг – любовь, тюрьма, сума —
и остальное очень осторожно,
пока ты на свободе. И луна

в твоё окно вагонное, большое…
И мама папу кормит, как смогла,
картошкой, курицей – и водкой из подполья.

Мне нечего теперь уже терять —
война закончилась, когда я не родился,
но в сентябре меня погнала мать
в ту, среднюю, в которой я учился
все восемь лет. И вышел в никуда
из тех дверей… и дальше, если честно.
Потом была с родными чехарда —
из-за квартиры, то есть, койко-места.
Я был с вещами выкинут за дверь,
не ощутив любви и, как там, – ласки.
И вот теперь среди людских потерь
и мусора ищу себе подсказки —
в чём был неправ за свой короткий век,
в чём оплошал и был не к месту пьяным.
Мне нечего сказать уже за всех —
я просто жду свой час в углу дивана.

Пускай не будет времени совсем,
чтобы вернуться в то кафе, на площадь,
где голуби не видят перемен
вокруг себя, и ты немного проще,
чем стала позже. Спелый виноград
по стенкам растекается, как утром
вода с деревьев. И на первый взгляд,
вода смывает прошлое, как будто,
и что-нибудь ещё, за прошлым вслед,
пока все спят, и ничего случайно
не происходит… Борщ опять в обед
всё разрешает молча и банально,
как и должно быть, видимо, сейчас —
попробуй по-другому – выйдет хуже,
как начатый невовремя рассказ
или, чего уж хуже – сядешь в лужу —
в прямом и переносном, где вода
размоет всё, смягчив финал немного,
оставшись, как и память – навсегда,
и став уже последнею дорогой.

Неистово ты говорила – сука,
теперь всё кончено и ничего не надо
от сказанного, что всему порука,
по крайней мере – с самого начал,
с того момента, как в пустой кофейне
я говорил, что не случится чудо,
но будет жизнь – от первой до последней
минуты, не случившейся покуда.

Старость зажмурилась, глядя в моё лицо —
я так же глаза закрывал, выходя на берег,
чтоб не ослепнуть от волн, слепящим своим свинцом,
в присутствии солнца и чаек, но без истерик
каких бы то ни было. Старость, потупя взгляд,
ждёт своё время, чтоб предъявить убытки —
по расписанию, выбрав не всё подряд,
а только лишь то, что было на той открытке,
где ещё молоды и не сошли с ума
от пережитого, не потеряли память,
смяв под собой подушку, что так влажна
от недосыпа – и не стереть руками
или посудной тряпкой следы воды,
то есть, того, что было. По крайней мере,
что-то всегда остаётся от ерунды —
не пересказанной, даже в сырой постели.

Когда остаётся лишь дерево в старом окне,
погода уже не влияет на время и завтрак,
на воду в кофейнике… И позабыв обо мне,
облако тычется в форточку, как бы внезапно,
то есть, почти незаметно, и в этой связи
завтрак уже превращается в праздничный ужин —
без всяких подробностей. Кто-то идёт в магазин.
Кто-то в окне остаётся, забыт и не нужен —
точно уж тем, кто ушёл, чтоб не вспомнить уже,
чем всё обычно кончается – без оговорок,
без отступления в прошлое. На этаже
только окно остаётся без стёкол и шторок…

Со второго на третье августа
одна тысяча девятьсот девяносто восьмого —
не кричите, пожалуйста,
не будите уже больного —
лучше белою скатертью
застелите ему дорогу,
чтобы встретился с матерью
у другого уже порога…
И соломки, чтоб выспался,
отоспался за жизнь в скитаниях
и расправился с вымыслом,
чтобы больше уже на прощание —
ничего-то из прошлого —
ни тоски, ни беды, ни печали —
лишь немного хорошего
из того, что случилось вначале.
Но и с этим не справиться,
то есть, всё завершилось не вовремя —
как-то так получается —
жизнь кончается в маминой комнате.

Переехавши свет, уже не спешишь обратно.
Ждёшь посылку из дома, но только открытки приходят
с пожеланием счастья, что, в общем, вполне понятно,
но синица склевала всю кашу – и дни проходят,
но куда-то всё мимо и чаще – без остановки,
чтоб в глазах приезжего не разглядеть потери,
перехода на хитрости и уловки,
пробегая мимо ещё не закрытой двери.
Но когда за окном теряешься, как в пустыне,
как в вещах забытых, отрытых в глухой кладовке —
жизнь не кажется лучше в местах, что твои отныне,
оттого, наверное, выглядит всё неловко
или как-то странно в чужом для души пейзаже,
где уже не спросишь соседа «как сын и дочка?».
Не зайдёшь за спичками или за солью даже.
Оттого тоска – и вниз убегает строчка.

Звук шагов заглушает дыханье моё в подъезде,
поднимаясь до двери, топча каблуком ступеньку,
как какую-то тропку, как каплями на железе
оставляя вмятины, цепляясь рукой за стенку,
не найдя опоры другой – вообще кого-то —
в это время суток и тени не помогают,
не давая возможность выжить после работы —
никому вообще, оставшемуся за краем
своего жилища. Ищу каблуком дорогу
до знакомой двери, пока догорает лампа
в пыльном плафоне, сливаясь уже понемногу
с собственным голосом, т. е. с дыханием, как бы
не различая уже это время суток,
когда становясь искателем нужной двери,
ждёшь, что окажешься рядом – ежеминутно
и удаётся выжить и избежать потери.