Андрей Драгунов - Естественное положение вещей. стихотворения

Прислушиваюсь к тиканью часов,
когда уже за полночь, и соседи
давно все спят, и звук, в конце концов, —
лишь от часов и оттого – длиннее —
в ушную раковину, будто вор в карман,
ощупывая редкие минуты,
как мелочь на проезд, как мой диван —
последнее пристанище, как будто.
И я бы рад не слушать этот звук,
но он не унимается, покуда
за дверью не раздастся первый стук
и не случится утреннее чудо —
я снова пережил и эту ночь —
в который раз не сгинул на диване.
И в следующей как-нибудь помочь
мне сможет мелочь на проезд в кармане.

Я позабыл названия всех станций,
куда когда-то добирался раньше.
Теперь всё больше ходят иностранцы
по тем местам, не забираясь дальше
музейных мест – туда, где дикий вид
волнует сердце, где среди развалин
на берегу раскрошенный гранит
терзает глаз и оттого печален,
и оттого дороже новых стен
на прежнем месте – лучше уж руины,
не знающие этих перемен
вокруг себя с названьем слишком длинным.

Я держал на длинном поводке
свою жизнь, как будто спаниэля —
всё надеялся, что где-то вдалеке
слаще косточка – и не дрожишь спохмелья
мелкой рябью, выбивая дробь
пальцами, раскачивая плоскость
подоконника, страдая вновь и вновь
из-за новостей – какая пошлость
в сообщениях, в которых без труда
различима ложь и «тонкий юмор»
от правителей, которые всегда
отличались им. Вот только Юра
обошёлся как-то без него —
что в Империи никак не допустимо.
Подоконник тычется в окно.
Пальцы жжёт окурочек от «Примы».

По долгам расплатиться не хватит ни лет и ни сил —
это только так кажется, что всё кончается смертью,
и никто не предъявит к оплате того, что носил
до последней минуты в замызганном жёлтом конверте,
то есть, то, что досталось ещё при рождении в дар,
как на первом свидании, чтобы осталось на память,
на какое-то время, хотя бы пока до фанфар
остаются мгновения, чтобы потрогать руками,
то есть, просто – наощупь, когда, выбиваясь из сил,
приближаешься к стенке, которую и не потрогать,
как и всё остальное, чего за года напросил,
утоптав до суглинка свою и чужую дорогу.

Обитая в местности, где дождь, как медаль к юбилею,
начинаешь думать о том, что пора на отдых,
то есть, куда-нибудь к морю, где был расстрелян
целый мир – за равенство и свободу,
где вода смывает не только грехи и копоть
с обожжённой посуды – и всё остальное тоже,
заглушая волной любой недовольный ропот
о никчёмной жизни, что стала ещё дороже.
В этой местности время идёт на убыль —
как ни крути, но завтра уже случилось —
позавчера… И в печке древесный уголь —
для украшения – не чтобы еда сварилась.
Здесь даже ветер в трубах гудит, как дома,
то есть, почти хозяин. Ни капли влаги,
даже ни облачка… и сохнешь, как та солома
на прокорм скотине, увы, не в пример бумаге.
Здесь, где вода из крана – почти спасенье —
не вообще – от равенства и свободы,
от ерунды какой-нибудь, от невезенья.
Утром проснувшись – чувствуешь, что голодный,
и ставишь кофейник, готовишь облезлый завтрак,
чтобы совсем не сгинуть, не кануть в горе,
что наступает утром, почти внезапно,
как наводнение – только в другом просторе —
и как-то боком, чтоб не задеть строенья
и всё остальное, всплывшее в разговоре,
что недоступно глазу в момент старенья,
так и оставшись вымыслом, то есть – горем.
В этих краях любой может стать пейзажем —
не повезёт – украсит собой кладб и ще —
жалким портретом с датами или даже —
статуей в рост – эдак за десять тысяч
или ещё дороже – волна не смоет,
точно с кастрюли сажу – с песком и глиной.
Ветер, от сажи тоже, трубу отмоет,
чтоб жизнь не казалась длинной. Уж слишком длинной.

Где кончаются руки, и начинается тень?
На голой стене или там, где уже ограда? —
то есть, это, как бы помягче сказать – плетень
или любая другая изгородь в поле взгляда —
что вполне обозрима, куда достают глаза,
то есть, вполне доступна для обозренья,
для осязания глазом, как тот вокзал,
где пирожки и водка для продолженья
почти что – даром, но долог и тёмен путь —
и не хватает выпить. Всё, что в дорогу
было уложено – кончилось… ни по чуть-чуть,
чтобы дожить до утра и не спать у порога
у проводницы – вот здесь начинается тень —
в узком пространстве, означенном только билетом
или другим проездным. Здесь кончается день,
но оставляет возможность доехать при этом.

Помнишь ли? Вспомнишь ли? – голос и руки
это писавшие, чтобы однажды
что-то случилось, чтобы разлуки,
нас разлучившие, стали бумажными —
всё пережившими – даже молчание,
то есть, забвение – слишком уж долгое —
дольше других заглушая звучание,
точно куплеты над высохшей Волгою.
Будешь ли помнить кафе, что на пристани,
где мы однажды с тобою обедали
после дождя, когда стулья не высохли,
и не считались с такими проблемами?
Ждали автобуса по расписанию —
и не дождавшись, пешком через поле мы —
за полночь – к дому, в полнейшем молчании,
рук не разняв от усталости… Вспомним ли?

Что остаётся, когда закрывается дверь
за припозднившимся гостем? Посуда и пепел —
как бы на память о времени многих потерь
за сизым дымом, что утром становится светел —
утренней дымкой, как будто бы из-за угла,
с ближнего озера, спутав названия улиц,
прячась от глаз, попадая опять не туда,
пробуя выискать место, где мы разминулись
с тем припозднившимся гостем, который теперь
реже заходит, но помнит, конечно же – помнит
и горку пепла, и следом закрытую дверь.
Только опять его жду – и вчера, и сегодня.

В больничном коридоре никого —
обеденное время. Суп и каша
по расписанию. И облако в окно
не залетает, будто бы не наше,
а будто бы приезжее – оно
ещё один свидетель превращенья
больничной каши в полное дерьмо,
что вызывает только отвращенье —
не больше и не меньше. Тусклый взгляд —
туда, на волю, там, где за оградой
играет жизнь, которой каждый рад
ещё раз насладиться, если рядом
гуляет смерть – и больше никого
из тех, кто раньше. Белая палата,
исписанная пальцами давно —
на память новеньким в изношенных халатах
и тапочках. И крашеная дверь
в другую жизнь – торопится закрыться
на все замки. Лишь полосатый зверь —
больничный кот – ещё в неё стучится
и видит всё, как будто в первый раз,
надеясь на награду из подачки
с той стороны забора, где сейчас —
то, что зовётся жизнью – не иначе.
Но тихо в коридоре – тихий час —
последняя возможность – не проснуться,
приняв таблетки с кашей. Меркнет глаз.
Подушка смята. Новенький сейчас
займёт кровать, чтоб больше не вернуться.