Георгий Мосешвили - Избранное. Том II

Всё ближе ночь. И вот умолкли птицы.
Лишь медь звенит над царством тишины.
Мир тёмен. Но колоколам не спится,
И люди видят радостные сны.

Вот и опять белизна права
Снег не вернется вспять
Осень, где твои острова
В белом море искать

Справедливости холодней
Нет никаких основ
Холод мой, в белизне твоей
Больше нет островов

Бог мой, сколь долго я ждал мой долг
Снова отдать зиме
Я искал ледяной осколок
В теплой осенней тьме

Друг мой, сколь долго я ждал мой дом
Выкрасить в белый цвет
И выходил гулять босиком
На ледяной паркет

Вот я и праздную тихий час
Снега и сквозняка
В море, где не смыкая глаз
Не найти островка

Снежная справедливость найдет
Новый простор для тьмы
Ночь над городом. Хоровод
Белых цветов зимы

Сказка фальшивых блесток
Чернью ставшая знать
Город мой перекресток
Ты смеешься опять

Ты над глиной колоссов
Вновь летишь налегке
Город – нищий философ
В шутовском колпаке

О завравшийся гений
Сколь нахален твой пыл
Плоть живых сновидений
Мрамор братских могил

Смех твой – мороз по коже
Плачь твой – святая ложь
Город, ты лжешь. И все же
Как ты правдиво лжешь.

Сколько лет уже прошло
Сколько зим
Сколько лет мы всё живём
Не тужим
Господин мой?

Сколько дней уже прошло
И ночей
Сколько лет назад уж
Высох ручей
Господин мой?

Сколько радостей прошло
Сколько бед
Скольких братьев и сестёр
С нами нет
Господин мой?

Сколько лихолетий
Сколько годин
Вместе мы – да только ты
Всё один
Господин мой?

Тот, чьё мощное дыханье
Оживило тьму и свет,
Тот, кто дал вещам названья
И направил путь планет,
Тот, кто есть нигде и всюду,
Тот, кто дал начало чуду,
Да простит меня. Я буду
В вечном перед Ним долгу.
Но с тех пор никто не в силах
Белизну найти в чернилах.
Жизнь есть церковь на могилах.
Бог свидетель – я не лгу.

Я не лгу хотя бы в том,
Что моё признанье ложно.
Птица лжи свила гнездо
В сердце. С нею невозможно
Жить в согласии. И нет
Сил с ней спорить бесконечно.
Пусть простит меня тот Вечный,
Кто направил путь планет.

Братья, у кого в сердцах
Правда – ложь мою исправьте.
Мир стоит на трёх китах:
Правде, Лжи и Полуправде,
Полуправда – полуложь!
Жизнь моя, мой хлеб единый,
Не твоей ли половиной
Я плачу последний грош?

Всё легче и тише – и лучше для всех,
как время без страха и речь без помех,
как солнце без слёз и случайный успех —
и как разрешённый вопрос.
Как пламя, которое скоро умрёт,
как белая краска для Красных ворот,
как сладкий тягучий и приторный мёд —
случайный и лёгкий успех.

Но горечь встаёт словно солнце в дыму
железным лучом рассекающим тьму
отточенным лезвием – и одному
тебе не уйти никуда.
Во всех измереньях пространства пустых
без звука без памяти без запятых
стоят в тишине сновидений твоих
разрушенные города.

Уйти бы тебе – но куда же уйдёшь?
Всё легче и проще – особенно ложь
и мёд твой безвкусен и цвет нехорош
и время у страха в плену.
И всё же без помощи (Бог сохрани!)
как повод для смеха предмет болтовни
ты вновь возвращаешься в мирные дни
как будто идёшь на войну…

Визави-невидимка, вновь ты против меня.
Ночью, когда стихают ссоры и болтовня
В доме, когда другие видят Солнце во сне,
Вечный мой собеседник, ты приходишь ко мне.
Кто-то сказал, ты помнишь, что тишина есть ложь.
Ты неслышно приходишь, ты неслышно уйдёшь.
Ты приходишь нежданно, поступь твоя легка.
Так рождаются в небе тихие облака.
Голосом столь же тихим ты начинаешь речь,
Словно ты хочешь голос спрятать или сберечь,
Словно не существует громких и лживых слов.
Так едва различимо пенье колоколов
Издалека. Так в море музыка звёзд звенит,
Память перебирает струны старых обид.
Речь твоя невесома, еле внятны слова.
Это почти что шепот – так говорит листва
Осенью, если ветер вьётся в ветвях дерев.
Это напоминает еле внятный напев,
Слышанный где-то в детстве. Голос твой так знаком.
Жаль, что нельзя вернуться в те времена тайком
И подсмотреть, подслушать – где и о чём, когда
Ты говорил со мною некогда, в те года.
Но не найти истока голосу твоему:
Память не возвращает то, что ушло во тьму.
Ты говоришь, что память – слишком горький укор,
Что человек непрочен, хрупок, словно фарфор.
Ты говоришь: любовью не излечить тоски,
Не повернуть без боли вспять теченье реки.
Ты говоришь, что счастье – сказка для дураков,
Счастье живёт на свалке на пустыре богов,
Ты говоришь: бессмыслен плач и безумен смех.
Ты говоришь: бессмертьем названа ложь для всех.

Что ж, я тебе отвечу. Пусть не хватает мне
Слов – и бессонный разум ищет слова во сне,
Пусть этой ночью время скрыто кромешной тьмой.
Вспомни меня. Когда-то я говорил с тобой.

Память – не слишком горький укор:
Горечь одна на всех.
Никнет трава, и гаснет костёр,
И умолкает смех.

И поражений не отличить
В памяти от побед.
Рушится здание, рвётся нить,
И умирает свет.

Память не слишком горький укор:
Горечь чиста, как снег.
Что же ведёшь ты бесплодный спор
С памятью, человек?

Где над беспамятством бытия
Кружится вороньё,
Горькая память – участь твоя,
Оправданье твоё.
Память не помнит мелких обид,
Пошлых и льстивых слов.
Может быть, радость твою хранит
Память иных веков.

Горький укор? Нет, отблеск огня,
Осветившего твой
Мир. Когда-то – вспомни меня! —
Я говорил с тобой.

Вспомни меня. Когда-то я говорил с тобой
В детстве, когда, я помню, мир был иным. Иной
Музыкой было время. Свет не имел теней.
Вспомни, ты говорил мне: «Время беспечных дней
Недолговечно. Скоро жизнь изменит цвета.
Будет на месте Солнца чёрная пустота.
Озеро станет лужей, грязным ручьём – река.
Вместо синего неба – серые облака».
Ты говорил… Я знаю, ты оказался прав.
Так исчезло бесследно время детских забав.
Где был костёр – остались только зола и дым.
Мир потускнел, и время стало совсем иным.
Время цвета сменило – в этом не было лжи.
Только зачем мне было всё это знать, скажи?
Да, ты был прав. И всё же вся твоя правота —
Лишь чернильная капля на белизне листа.
Ибо я всё же помню мир, где я прежде жил.
Ты лишь в одном ошибся – в том, что я не забыл.
Ибо я всё же помню: Солнце – не чёрный круг.
Помню реки теченье, небо, цветущий луг,
Озеро… Всё исчезло. Век не вернётся вспять.
Да, ты был прав. И всё же памяти не отнять
У человека, даже если он еле жив
И ожидает смерти, голову обнажив.
Все мы недолговечны – я продолжаю спор —
Да, человек непрочен, хрупок, словно
фарфор.
Но…