Андрей Драгунов - посёлок. будничные стихи

Старушка в берете, поверх него белый платок,
в валенках, с сумкой, с какой-то бесцветной палкой —
пересекает, утром возникший, на месте лужи каток.
Лужа замёрзла и… ей никого не жалко.
Ближе к земле – колени – ближе к воде…
или ко дну – замёрзшей холодной лужи —
что-то знакомое… Где это было? Где?
Где-то, наверное, было… Декабрь. Стужа…
и отражение, но не в воде – в стекле
маленькой булочной, где над дымящимся хлебом —
женщина в белом берете и в белом платке —
плакала горько, как снегом декабрьское небо —
вспомнила что-то… Декабрь. Война. Ленинград.
Чёрная корка из клея и пекарских сказок —
слаще была, чем – для внучки её – шоколад…
Пекаря – жалко – от голода умер, ни разу
крошки не взяв со стола… Просто лёд и декабрь.
Просто хрустит под ногами замёрзшая лужа…
Просто тот пекарь – мукой – засыпает всё… как бы.
Белый берет и… платок – не особенно нужен.

Мне было холодно, я кутался в пиджак
и вспоминал – как летом было жарко.
Ругался на жару, что тот дурак —
на женщину с веслом в алее парка —
за непристойный вид и за весло,
что, якобы, не так оно должно быть…
Теперь алею снегом занесло —
после листвы и мусора… Веслом бы
всё разгрести, но нем к воззваньям парк!
Собаки метят островки газона…
и почтальонша, точно на пожар,
разносит извещения из зоны…
А было время – первый секретарь —
сам – приезжал разглядывать руины —
о чём молчит единственный фонарь
и женщина с веслом та, что из глины,
но с нежною душой. Молчи! Терпи!
Муж – пьяница – не бьёт, значит – не любит…
Молотобоец, мать его дери!.. —
А как же – без любви! Скажите, люди.

…хороший, белый, чистый снег —
грех по нему топтать ботинком.
Отпущенный на волю человек —
досрочно – согревается соринкой
в своём глазу… Свободная слеза —
не первая – но первая на воле.
Слепит от белого… как в церкви образа…
и дух хмельной гуляет на просторе.
Таксист везёт в чужую – пока – даль —
там где-то адрес, где его забыли…
и от того – в глазах его печаль —
а был ли тот, которого любили?..
Должно быть был… Колёса крошат снег.
Пейзаж зимы расчерчен проводами…
У Блока – в венчике какой-то Человек,
а хочется, увы, к прекрасной даме…

Цветы дрожат. Замёрзшие цветы —
не сорванные летом для любимых,
не собранные в радостный букет,
в котором лета яркие черты,
что к осени – всегда – неуловимы
и для которых – продолженья – нет,

из-за того, что краток век цветов —
не многие до снега доживают,
чтоб спрятать от мороза лепестки —
не всем доступна тишина садов,
где стружкой и опилками спасают
от холода и, даже, от тоски…

и из-под снега яркие цвета —
выглядывают, как напоминанье,
что жизнь, порой, бывает коротка —
один сезон и …кончена игра —
зима, мороз, отсутствие вниманья…
любовь прошла до третьего звонка.

Сплошной белый цвет, рассыпавшийся вокруг.
Слушаю Баха, чтоб справиться с просветленьем —
так, вдруг, случившимся… образовавшимся, вдруг…
и хочется выпить, чтобы не портить зрение…
Сплошные ангелы!.. – хватило бы одного.
Максимум – двух… И о блака, чтобы видеть —
с той стороны случившееся и… Самого…
и, как их там – перья, перья… Нет – крылья, крылья!
Это – зима в развитии, как – кино —
в самом начале – титры, потом – с экрана —
вдруг – выливается – в зрителя – молоко…
Кресла зелёные в пятнах, как будто – в ранах…
или собака подпортила внешний вид
мелкими каплями, скрасив безмерно-белый,
что постоянно в форточку норовит —
то ли украсть, то ли гадость какую-то сделать,
как, уже убежавший, заливший плиту, кисель.
Никакие ангелы не смоют следы побега,
что идут по белому, за горизонт – отсель,
где всё те же ангелы и больше – немного – снега,
соответственно – белого больше… и меркнет глаз,
не находя сравнения в этом белом…
и только ангелы, как будто бы – напоказ —
всё засыпают неистребимым снегом.

Не лес – огромный злой – над головой —
пустое небо в язвах самолёта,
что медленно их тащит за собой,
чтоб всем была видна его работа.
Его участие в Божественной игре —
земли и неба, что неисполнима —
лишь лётчиком, пропеллером… в крыле —
полоска облака, что пролетает мимо —
и где-то там, в небесной тишине
теряется – лоскутным одеялом
из звёзд, что падают – от них – сюда – ко мне…
и медленно, как будто бы сначала
всё начинают, как в последний раз…
и ждут, что их когда-нибудь поймают —
хотя бы на мгновение – сейчас —
когда никто об этом не узнает.

Как будто – не потеряна подкова…
и счастье где-то рядом… Но тоскливо.
Почти удушье. Скомканная радость…
Неразорвавшаяся бомба с самолёта —
ещё тогда…
Как больно и как страшно —
не быть убитым!.. Жить до самой смерти!
Смотреть – как часто умирают рядом
знакомые тебе. Друзья, соседи…
все те, кто долго помнил о тебе —
всю свою жизнь. Писал воспоминанья —
о видимом – тогда ещё – в начале,
когда все были радостны и живы…
а собранный букет простых ромашек —
казался чем-то необыкновенным —
почти, как факт – рождения и смерти.
Из косточки пророщенный росток —
из ничего – можно сказать – из духа,
из слова, то есть, из воспоминанья —
о том, как всё когда-то начиналось.
Как первый вздох среди травы – на волю,
чтоб слиться с облаком и стать такой же пеной
для окружающих – и плыть куда захочешь,
не слушая запреты очевидцев,
и быть теперь, в конце концов – свободным.
И различать по цвету облака —
какое – где – пересекло границу,
в каких краях исследовало жизнь
во всех её возможных вариантах,
что при сравнении оказываются —
одним и тем же —
вполне пригодным для существованья,
даже, когда исчезает вообще желанье
и причина – жить.
Когда никакими словами не выговорить – До свиданья…
ибо – будет не правда,
а какая-то смесь нечленораздельных звуков
с остывающим воздухом,
что прямо у горла становится препинанием —
поименуешь его – не расстанешься с ним вовеки —
будешь пожизненно расплачиваться за сказанное.
Знал бы Создатель, когда наградил нас речью —
куда заведёт —
точно бы рты залепил нам глиной…
или жаренным воском.
И чтоб фитилёк дымился,
напоминая дурням – за что расплата —
чтобы только скрипели раскаченными деревьями…
Смотришь на дела рук своих, описанные словами —
лучше бы – точно – нем был, как озёрный окунь.
Хлопаешь молча жабрами, чешешься плавником о камень —
никакого смысла —
всё сохраняется в своём первозданном виде.
Но когда вода, озвученная тобой,
выливается на стол, за которым пишешь —
это становится жизнью.
И первое сказанное слово – будет последним.
Голос в форме застывшей в воздухе буквы «Ж».
Говорить больше нечего.
Всё, что было можно и всё, что хотел сказать – сказано.
Речь переходит на невообразимо-птичий,
не фиксируемый приборами – клёкот. Щебет.
Иногда, отдыхая на верхушках старых сухих деревьев,
различаешь в низу кого-нибудь с карандашом и блокнотом —
глухо-немого —
чёрточками пытающегося сохранить увиденное Время.
Хотя бы – фрагмент – всё, что возможно доверить бумаге.
Голосу, воздуху, горлу, губной гармошке,
что исполняет всё, что ты ей надуешь…
Чешуйки листьев на вытоптанной сухой земле.
Я пишу это – уже не срываясь на крик – от боли…
Или – не я.
Или я кричу, но где-то внутри – желудком,
двенадцатиперстной кишкой, печёнкой,
так-как больше нечем —
сердце состарилось в самом начале —
благо, был выходной, и никто не заметил
моё состарившееся сердце…
И теперь я шепчу – Господи —
сосчитай моё время, чтобы запомнить
и сосчитать страницы, чтобы хватило вписать в них слова,
что ещё остались – не произнесёнными…
Чтобы хватило места – выдохнуть всё,
что Ты нашептал мне раньше —
ещё до рождения.