Александр Образцов - Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

Время высидело яичко –
Металлический перестук минуты.
Нужно сделать какое-то дело,
Иначе заглохнет сердце.
Ну, хотя бы написать это:
Не то, чтобы что-то ушло,
А ничего не было и не будет.
И когда сердце вновь начнет
Чихать и кашлять,
Как холодный двигатель,
Снова обманывать его
И мечтать о счастье.

Спят, рожают, слывут, умирают,
Эскалаторами проплывают,
В зеркалах, стеклах, водах, зрачках,
В переулках, проспектах, на островах –
Лагерь в лагере, город в городе,
Враг и друг, жена и любовница,
Та, чей образ никем не восполнится –
Рядом дышит иль где-нибудь в Вологде?

Но пьяняще, безбожно вымаливать
Терпкий зной тротуарного порханья.
Мимолетностью иссиня-палевой
Утешаться, страшась дальнозоркости!

Нет ни в чем никакого сомнения –
Ни в бездонности взглядов кокетливых,
Ни в значительности прикосновения –
Все равно – из вторых или третьих рук.

Это значит – прорваться инкогнито
За пределы родства достижимого
И в пределах обшарпанной комнаты
Лицезреть угасание римово.

В откровеньях науки и творчества
С их трактующей, ясной речью
Чуть заметно в углах топорщится
Та раздвоенность человечья.

Когда оттаивают соки,
То не чуждаешься молвы.
Пусть хищны гибкие истоки,
Но не снести нам головы!

Когда в июле зной повяжет
Густые, терпкие узлы,
То вечера чернильной сажей
В провалы вымажут углы.

Когда и рад бы обольститься,
Да ты не та и я не тот.
И – как там? – отпевает птица
Светил исход. Из года в год.

Когда декабрь рассвирепеет
И мусор стружкою звенит,
Из подворотен жутко зреет
Живое в судороге плит.

Когда перед настольной лампой
Спешишь, заделывая швы,
То, бога ради, бога ради,
Дерись, чтоб не снести молвы.

– Отчего вы плачете?
– Оттого, то грустно.
– Отчего же грустно?
– Сама не понимаю.
– Неужели слезы просто так, от грусти?
– Да.
– Но как же сердце?
– Там-то сухо, сухо…
– Ну, а то, что было?
– То-то и печально…
– Может вам не надо все так близко к сердцу…
– То-то и печально, что совсем не близко.
– Вам бы лучше верить…
– В то, что снова двадцать?
– Нет, но верить в встречу…
– В то, что сны вернутся?
– Нет, но встреча будет…
– Может быть, за гробом?
– Не кусайте губы!

Замолчали оба.

– А когда идет снег,
я гуляю во-он там.
– А когда его нет?
– Прочитай по губам,
прочитай по глазам,
загляни в мои сны…
– Ну, тогда я и сам ожидаю весны.
Да, тогда я и сам не люблю о былом…
Тем, другим голосам…
Что прошло – то прошло…

Только прошлого власть заставляет уметь
и молчать,
когда хочется петь.

Вот женщина готовится ко сну.
Она сегодня будет спать одна.
Как, впрочем, и вчера спала одна.

Вот женщина приблизилась к окну.
Когда она приблизилась к окну,
Вовсю сияла полная луна.

Была такая яркая луна,
Что это было ясно и на слух.

Совсем нетрудно было услыхать,
Как часто билось сердце у нее.
Так часто билось сердце у нее,
Что всем хотелось плакать и вздыхать.

Когда же в нестерпимый лунный свет
Она шепнула так: «Хоть кто-нибудь!»
То всюду разнеслось «хоть кто-нибудь»,
До самых дальних и чужих планет.

Неутомимый чертежник колдует
В небе – в дворах и на улице.
Тянет рейсфедером нитки стальных проводов.
Все поделил и с неделю как интересуется
Синим клочочком меж стен двух соседних домов.

Дня через два попадет набежавшее облачко
В тонкий чертеж и порежет его, будто сыр.
Тронется бочкой небесной, охваченной обручем,
И просквозит, с изумлением щупая ширь.

Хочешь? Тебе подарю ромбик крохотный
Из подводящей электропроводки к домам.
Он-то, верняк, не попал ни в одну из учетных книг,
Так что и паспортный стол не помеха нам.

Чуть затоскую, осенним ли, зимним ли вечером,
Встав у окна, подоконником пальцы замкну.
В небе привычно найду, фонарями очерченный,
Ромбик, летящий скоплением звезд в глубину.

Двенадцать горнистов. Репетиция счастья.
Итак, отпускаются все грехи.

«К торжественному маршу!..» К хлястику хлястик.
К погону погон. Точный жест руки.

«Побатальонно…» Дрогнув по плацу,
Где солнце надраено, как бляха ремня,
Полковничий голос медлил расстаться
С паузой, заворожившей меня.

«Первая рота – прямо…» Психологически
Ясен и этот подхлёст сердец –
Не удающееся скорбной личности
Точное чувство слова «конец».

И – «остальные – напра-во!» – грохнули
Тысячи кованых каблуков.

То, перед чем восхищенно цокали,
Чем обновлялась тоска веков.

Я хожу ледяным перекрестком.
Я сутулюсь от встречного ветра.
Бесконечные стынут минуты.
Восковые не спят города.

Скучно быть здесь уже переростком.
Проще – бледным и злым недомерком.
Но с восторгом ощупывать путы
Не удастся – не хватит стыда.

В лупоглазое рыбье всезнайство
Не опустятся холод и тьма.
Только все, что смещенье и таинство
И не требует много ума.

Жалко то, что простое уходит.
Но не стоит о том горевать –
При такой ледяной непогоде
Не захочется пальцев ломать.

В маленькой раздавленной иголке
Стынут ели, подвывают волки.

В пасти неба желтая луна,
Откровенно говоря, страшна.

Тает свечка, звякает сосулька.
На бумаге пишется рогулька.

И выводит детская рука:
«Мама. Речь. Россия. Хлеб. Века.»

Снег под песенкой шагов
так пушист.
Разговоры про любовь.
Отвернись!

Отвернись и не смотри,
не смущай.
Ведь тебе уже под тридцать.
Печаль!

Не касаться так легко
пальтеца.
И не пить губами снег
с лица.

И не знать, как от подруги
удрать.
И не знать, чтобы когда-то
узнать,

Что тебе уже под тридцать.
Печаль!
Отвернись и не смотри.
Не смущай.