Александр Образцов - Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

Прижались двое друг к другу,
Оба бесстрастные.
И рассуждают, слепив губы, –
Праздники.

Значит, надо отметиться
В учреждении
Под названием «сердце»,
Что столько-то раз поцеловались,
Поиграли со слепой стихией
И разошлись.

Прижались двое друг к другу.
Застыли. Оледенели.
Даже сердца не бьются и руки
Оцепенели.
Стали гулкими все шорохи…

Тело в тело
Впаялось
И нет предела
Безмолвию Арктики.

А взоры –
Огоньки,
Нечаянно и неправдоподобно
Встреченные.

Вернулись времена
Амундсена и Чехова.

Было облачно и неспокойно.
Ветер рвал коченеющий парк.
Хулиганил, совсем безнадзорный,
Под скрежещущий рокот гитар.

Три гитары, – три тополя к ряду, –
Оглушали скамейки и пруд.
Порывались качели к оградам,
Торжествующе выл неуют.

Разве вспомнят теперь карусели,
Разболтавшие тайны снегам,
Как я в прошлом году, в апреле,
Одинокий, шатался там?

Нарисую твой профиль
На спичечной коробке
Буду носить в кармане
Не обижайся

Напишу о тебе стихи
Буду читать их вслух
Скучным бескрылым людям
Не обижайся

Ночью затихну скрюченный
Изверившийся во всем
Кроме мыслей о тебе
Прокляни меня

Стояли у подъезда и смеялась.
Совмещались тени у стены.
Непонятно – то ли прощались,
То ли узнавали чужие сны.

То ли примерялись, то ли примирялись
С тем, что сделан выбор. И, спеша,
Начерно кроили жизнь, сверяли,
Как часы, синхронна ли душа.

Ветер комкал близость. Где-то рядом
Подвигались горы, цвел март.
Паузы – ущелья после камнепада,
В которых разбойничал поп-арт.

И свободно верилось, что из поднебесья
Вел крылатый мальчик древнюю игру.
Думалось – как будто интересно.
Отлегло – не зная, не умру.

След алмаза на стекле вязью.
Тихий шепот в уголке – разве?

Разве сердцу так легко, если
Пробивается тайком песня?

Если бережно хранят звуки?..
Заплетут и опьянят руки.

Из окна – вечно новый, затверженный город.
Стройный шпиль, будто юный корнет меж родни
Мельком в зеркало глянет и ахнет: как молод!
И притворно зевает среди суетни.

Но к нему подбираясь, царапает камни
Из весенних глубин, беспощадно права,
В этот бешеный день, в нетерпении давнем,
Под уступами льда ледяная Нева.

Слишком долго ждала, чтобы просто – ласкаться.
Слишком много в неволе потерянных дней,
Чтоб звенеть по весне, если хочется – клацать,
А обнять – так обнять исступленней и злей.

Островерхие ели рассвета,
Стог и мост в побережье зари.
Так кончалось бездумное лето
И никто не сказал: «Посмотри!
Неизбежно проснуться от страха
И себя, весь свой путь повторить.
Краткий миг пробужденья – плаха,
Приговора не отменить!»

Но качалась в окне вагонном,
Убежавшая от суда,
В ободочке зари зеленом
Сумасшедшенькая звезда.

Хмурит бровь – Екатерина.
Улыбнется – Катя.
От Иркутска до Ишима,
Как лимон от мандарина,
Как панбархат от поплина,
Масло как от маргарина
Отличаются в единой
Ивановой Кате
Две улыбки, две усмешки,
Тем – скорлупки, тем – орешки.

Черный локон, карий взгляд –
Видит око – тем и рад.

Ревновать этот город мне ли,
Если снова магнит дорог
Память, бешеную Амнерис,
Отволакивает на восток.

Между нами – провал разлуки,
Падать в нем – не увидишь дна.
Возвращаются эхом звуки,
Не вернется им тишина.

То, что ставишь невольно на кон,
Отправляясь в невольный путь,
Просто мальчик. Он слаб, заплакан.
Не забудь его, не забудь.

Этот город. Чужое место.
Эти толпы, дома и дни.
Потерялась моя невеста
Там, где ночью цветут огни.

От сиреневой женщины и ее темных глаз
Во всю стену – сияние. Только зачем же
Вы волнуетесь вновь, и вопрос не погас
В этой тихой улыбке, давно отлетевшей?

Так стоять, как стоите, сцепив на груди
Радость пальцев, рожденных для нынешней ночи,
Так стоять и смотреть, не умея уйти,
Уж не сможет никто и никто не захочет.

Как будто год играли в жмурки
И снова забрели в объятье.
Свисают рукава тужурки,
Накинутой на платье.

И ты молчишь, когда, как прежде,
«Люблю» невнятно повторяю.
Я вновь нашел тебя, в надежде,
Что скоро потеряю.

Когда проходит ослепленье,
То вспоминается некстати
Щеки горячей ощущенье
И двух объятий.

Судьба над нами не смеется,
Я нагадаю, дай мне руку,
Что снова нам бродить придется
По заколдованному кругу.

Рамы прикрыты. Дома, как твердыни.
Руки спокойны, недвижны зрачки.
И не осталось ни тени гордыни
В ней, заставлявшей мертветь от тоски.

Где потерялись осанка и важность?
Кто погасил ее голос и смех?
Кто соучастник коварнейшей кражи
Рук, коленей, плеч, век?

Я не хотел, чтобы это кончалось
Так, как кончаются ночь и кино:
Шагом в привычнейшую усталость,
Взглядом в обычнейшее окно.

Одинокий, скромный мастер
Впишет тщательно в стихи
Наши серенькие страсти,
Наши жалкие грехи.

Этот мастер не осудит,
Не похвалит, не всплакнет.
Он тетрадь надпишет «люди»
И тихонечко уйдет.

Будем жить среди столетий
Мы со всеми наравне,
Потому что страсти эти
Повышаются в цене.

Славься, славянство! Душа полонеза
В недрах рояля кичлива. Сто лят!
В недрах Парижа бряцают железа
Нерчинска. Черные искры летят.

Славься, Шопен! У страны-наковальни
Раковин, тихих, как нежность, не счесть.
Страшно поверить – нет мысли печальней
Музыки, имя которой – честь.