Мирослав Крлежа - Избранное

Л е о н е (становится перед Зильбербрандтом и говорит вызывающе, иронически) . Послушайте, Зильбербрандт, никакие ваши цифры не убедят меня в том, что баронесса творит добро! У меня на этот счет есть собственное мнение! Вы знали Скомрака, служившего в Благотворительном комитете?

З и л ь б е р б р а н д т. Вы имеете в виду того параноического юношу, что с месяц назад повесился?

Л е о н е. Да, именно этого «параноического» юношу, который повесился месяц тому назад. Этот двадцатилетний самоубийца оставил свою переписку, и из переписки явствует, что ваша высокочтимая благотворительница баронесса Кастелли-Глембай находилась в интимных отношениях с этим двадцатилетним Скомраком!

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор! Как вы смеете так говорить о вашей мачехе? О даме, господин доктор! Да побойтесь вы бога!

Л е о н е. Очень просто. Вот здесь, у меня в кармане, лежит письмо баронессы, из которого ясно…

З и л ь б е р б р а н д т. Извините, господин доктор, но меня это совершенно не интересует.

Л е о н е. Странно! Значит, ваша дружба с баронессой уже не носит больше интимного…

З и л ь б е р б р а н д т (нервно, в крайнем напряжении) . Что вы имеете в виду?

Л е о н е. Когда кто-нибудь спит с женщиной, его обычно интересует, с кем переписывается эта женщина!

З и л ь б е р б р а н д т (бледный и взволнованный, дрожа) . Я ни слова не понимаю из того, что вы говорите, господин доктор!

Л е о н е. Ни слова? В самом деле? Весьма сожалею! Прошу вас только об одном: раз уж вы принимаете баронессу с ночными визитами, будьте хотя бы капельку осторожнее! Хотя бы в то время, когда в доме гости! А впрочем — доброй ночи, господа! (Быстро уходит, презрительно махнув рукой. Остолбеневший Зильбербрандт молча смотрит ему вслед.)

Ф а б р и ц и (после паузы) . Ein ungemütlicher Sonderling, das sage ich! [294] Неприятный субъект, надо сказать! (нем.)

На террасе стоит Глембай. Бледный как полотно, без капли крови в лице. Он стоял здесь, незамеченный, с начала разговора. Зильбербрандт видел его, но уже не мог дать знать об этом Леоне. Медленно, разбитой походкой Глембай подходит к столу и бессильно опирается на него. Наливает виски, пьет. Еще раз виски. Пьет. Вдали удар грома.

Г л е м б а й. Hörst du, Fabriczy? Es donnert! Hörst du? [295] Слышишь, Фабрици! Гром! Ты слышишь? (нем.) Не даром у меня утром ломило поясницу. Es donnert! Я чувствовал, что-то надвигается! (Идет к открытой двери на террасу и слушает грозовые раскаты.)

Занавес.

Действие происходит через 20—30 минут после событий первого. Комната для гостей в доме Глембая, обставленная в простом и скромном стиле бидермейер — две полированные качалки, пара кресел, обитых кретоном с цветочным узором, голландские морские пейзажи в золотых рамах. Посреди довольно большого полированного стола — серебряный подсвечник с семью свечами. Это единственный источник света. Портьеры цвета бордо на окне справа и на дверях. Слева дверь в смежную комнату. Рядом с ней — шкаф. Л е о н е собирает свои вещи в два огромных кофра и несколько небольших кожаных чемоданов. Разбросаны свернутые в трубку холсты, палитры, подрамники. На креслах — рулоны бумаги, эскизы. Слышится усиливающийся ветер и гром. В качалке сидит в явном замешательстве д о к т о р З и л ь б е р б р а н д т. От своей мины, осанки и священнического превосходства он ничего не сохранил и обнаруживает полнейшее отсутствие достоинства. Назойливо и безуспешно клянчит.

З и л ь б е р б р а н д т. Мне кажется, дорогой господин доктор, что все-таки не совсем корректно было говорить так в присутствии постороннего лица. Его превосходительство Фабрици, правда, кузен господина тайного советника, но для семьи он все-таки посторонний. Конечно, конечно, господин доктор, я понимаю ваше нервное состояние, но если бы вы позволили себе эту, без сомнения, грубую шутку в адрес моей скромной особы, хотя бы с глазу на глаз. Das könnte ich zwar auch dann nicht verstehen, aber jedenfalls verzeihen! [296] Правда, я и тогда не понимал бы вас, но все-таки смог бы простить! (нем.) Но так, господин доктор, так грубо, так несправедливо, и при постороннем лице…

Л е о н е. Я вас уже трижды просил, Зильбербрандт, отстаньте наконец от меня! Какого черта вы ко мне привязались? Видите же, что я занят! Сами знаете, слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Gemeint — gesagt, gesagt — getan! [297] Подумал — сказал, сказал — сделал! (нем.) И потом, запомните: Il n’y a point des roses sans épines! [298] Нет роз без шипов! (франц.) А теперь я вас еще раз прошу: оставьте меня в покое. Надоело мне говорить обо всем этом и, честное слово, вы бы мне сделали величайшее одолжение, если бы оставили меня одного!

З и л ь б е р б р а н д т (отчаявшись, растерянно молчит, потом плаксиво, потеряв остатки достоинства) . Господин доктор, войдите в мое положение! Ведь я в семье Глембаев исповедник ее сиятельства госпожи баронессы и ее секретарь по благотворительным делам, я наставник ее сына. Поверьте, я бы не придал всему этому никакого значения, не будь здесь рокового стечения обстоятельств — эта роль домашнего наставника, необычайно деликатная, особенно когда дело касается молодого Оливера; господин доктор, вы должны это понять, прошу вас! Господин доктор, если бы все это слышал только его превосходительство Фабрици! Но ваш отец, его превосходительство господин тайный советник, — он ведь слышал все дословно! Вы не видели его, а он стоял за дверью террасы, господин доктор! Это так жестоко с вашей стороны, дорогой господин доктор, а все эти ваши соображения до того беспочвенны… Я надеюсь, что вы будете джентльменом…

Л е о н е (нервно в беспорядке бросает в чемоданы белье, одежду, книги и разную мелочь; стягивает ремнем пледы и как будто рассеянно ищет что-то) . Чем я могу вам помочь, Зильбербрандт? То, что я сказал, в газеты не попало, а если бы и попало, то уж наверняка только в какой-нибудь «атеистический листок»! А впрочем, в газетах печатали и более неприятные вещи, и вы вполне по-джентльменски, путем анализа, доказали их ложность! Нет такой неприятной истины, которую нельзя было бы по-джентльменски опровергнуть! Цанег выбросилась из окна со своим ребенком, а вы по-джентльменски доказали: произошло это потому, что я в ней убил веру в бога, а сама она была преступница и блудница! Так кто же поверит какому-то «параноику», который сказал, что вы — любовник мадам Глембай? Считайте, ваше преподобие господин доктор, что я этого не говорил или что я все это выдумал с единственной целью — вас скомпрометировать. Ладно! Я этого не говорил! Не точно выразился! Вы — не любовник баронессы! Слава господу богу! Спокойной ночи!

З и л ь б е р б р а н д т. Прежде всего, господин доктор, я вас никогда, нигде, ни в коем случае не считал параноиком и ненормальным; наоборот, господин доктор, насколько помню, я всегда был искренним почитателем вашего таланта, и, между нами говоря, в доме Глембаев это отнюдь не благодарная роль, господин доктор! Когда вы, господин доктор, два года назад выставляли в Мюнхене свою композицию «Харон перевозит свои жертвы через Лету», я собрал все положительные отзывы немецкой критики и опубликовал их в «Вестнике святой Цецилии». И вам послал один экземпляр по почте, вы тогда, если не ошибаюсь, были в Э-ле-Бэне; не знаю, может, этот экземпляр так и не попал к вам, господин доктор. Но видите ли, господин доктор, ваш господин отец, господин тайный советник, слышал каждое слово…