Мирослав Крлежа - Избранное

Л е о н е. И вы думаете, что за какие-то там отзывы, которые вы когда-то напечатали в «Вестнике святой Цецилии», — что мне за это следовало бы взять перед отцом свои слова обратно?

З и л ь б е р б р а н д т. Ну хорошо, хорошо. Но что подумает об этом ваш господин отец, его превосходительство тайный советник?

Л е о н е. У его превосходительства моего отца было двадцать лет времени думать об этом сколько угодно, но похоже, что он ничего особенно умного не придумал.

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор, прошу прощения, я ни в коем случае не хотел бы надоедать вам и беспокоить вас, но вся моя карьера в ваших руках! Мое положение зависит от одного вашего слова, вы все можете объяснить нервозностью, несдержанностью…

Л е о н е (молча упаковывает вещи, игнорируя Зильбербрандта) .

Пауза. Зеленый отблеск далеких молний, раскаты грома, ветер. Пауза.

З и л ь б е р б р а н д т. Господин доктор, не будьте таким непреклонным. Прошу вас, дорогой господин доктор…

Л е о н е (нервно и громко) . Вы, Зильбербрандт, ей-богу, слабоумный. Все это совсем не так важно, как вам кажется. Видите, я занят! С вашей стороны было бы только вежливо и учтиво оставить меня в покое. Мне еще нужно написать два-три письма, и я прошу вас: не раздражайте меня, идите спать. Что это за манера так назойливо мешать человеку? Извините, но это полное отсутствие такта!

Стук в дверь. Снова стук, более громкий. Леоне замер.

Пауза. Стук повторяется. Буйный порыв ветра и удар грома.

Л е о н е. Войдите!

Входит старый Г л е м б а й в шелковом халате темно-оранжевого цвета. Он бледен, измучен, выглядит стариком; его лицо, дряблое, бескровное, с провалившимися глазами, совсем не похоже на ту напудренную и выбритую маску, какой оно выглядело полчаса тому назад в гостиной; движения его неуверенны, нижняя челюсть безвольно отвисла, и кажется, что он беспрестанно жует. Им владеет депрессия. Он выглядит, как человек, который с трудом поднялся, чтобы дать последний бой. Поэтому в первой части диалога он тих, почти патетически торжествен, и только постепенно мускулы его челюстей снова напрягаются, зубы снова начинают плотоядно скрипеть, а кулаки сжимаются сами собой, чтобы сокрушить это чудовище в образе его родного сына.

Г л е м б а й (тихо, предупредительно, примиряюще-интимно) . Пардон, я не помешаю?

Л е о н е (мастерски справляясь со своим замешательством) . О нет, нет, нисколько! Входи, пожалуйста, мы как раз о тебе разговаривали.

У Зильбербрандта, когда раздался стук, слова застряли в горле, а когда в дверях появился Г л е м б а й, он вздрогнул и застыл; затем, точно под действием гипноза, поднялся со стула и, не говоря ни слова, склонился в глубоком, подобострастном, иезуитском поклоне. Глембай едва заметно, но холодно и чрезвычайно мрачно кивает этой поповской фигуре, которая стоит в молчании, как восковая кукла. Очень тихо и как-то осторожно притворив дверь, Глембай подошел к Леоне. Видно, что его удивляют зажженные свечи и открытые чемоданы. Смотрит на весь этот беспорядок, во взгляде его — немое изумление.

Л е о н е. Мы с господином монсиньором как раз говорили о тебе! Монсиньор сказал, что, на его взгляд, ты слишком много пьешь! Я тоже сегодня удивлялся тому, сколько виски ты выпил!

Г л е м б а й. Да!

Пауза. Леоне, выпрямившийся было над чемоданом, снова нагнулся так, что головы его не видно.

Л е о н е (нагнувшись над чемоданом) . Присядь, пожалуйста; садись, прошу!

Глембай молча, неподвижно стоит.

Л е о н е (выпрямившись) . Не хочешь сесть? Пожалуйста, прошу. (Пошел к креслу, сгреб с него палитры, подрамники и другие вещи.) Пожалуйста, садись.

Зильбербрандт продолжает неподвижно стоять на своем месте, в преувеличенно учтивой позе. Глембай держится так, будто этого человека здесь вообще нет. Он сел на предложенное ему кресло и молчит. Пауза.

Г л е м б а й. Почему такое освещение?

Л е о н е. Не знаю. Кажется, где-то во флигеле перегорела пробка. Короткое замыкание.

Г л е м б а й. А почему не исправили?

Л е о н е. Не знаю.

Г л е м б а й. А это что?

Л е о н е. Это мои чемоданы. Я укладываюсь.

Г л е м б а й. Ты укладываешься?

Л е о н е. Да.

Г л е м б а й. Ты уезжаешь?

Л е о н е. Да.

Пауза. Этот диалог звучит сухо, но чрезвычайно вежливо, будто разговаривают два совершенно глухих человека. Раскаты грома все приближаются. То и дело — зеленые отсветы молний. Промежутки от сверкания молнии до грома — от пяти до семи секунд. Ветер и дождь бьют в стекла.

Г л е м б а й. Можно закурить? Тебе не мешает дым?

Л е о н е. Пожалуйста, сколько угодно. Я сам непрерывно курю свой дэнхилл. (Подносит отцу огонь. Пауза.)

Л е о н е. Которая это за вечер?

Г л е м б а й. За вечер? За вечер — седьмая.

Пауза.

Л е о н е. А что говорит Пауль Альтман о твоем сердце?

Г л е м б а й. Ничего. Что он может сказать? Ничего. (Пауза.) Медицина ничего не знает.

Пауза. Гром. Леоне продолжает укладывать свои вещи. Открыл шкаф, вынул фрак и цилиндр.

Г л е м б а й (без всякого интереса разглядывает подрамники и холсты. Видно, что присутствие д-ра Зильбербрандта для него невыносимо) . Есть ли среди этих картин та, что награждена золотой медалью в Париже?

Л е о н е. Нет, ее здесь нет. Осталась в Э-ле-Бэне!

Пауза. Гром. Сильный удар его кажется д-ру Зильбербрандту удобным случаем выйти из своей неподвижности.

З и л ь б е р б р а н д т. Итак, господин доктор, надеюсь, что мы с вами еще, конечно, встретимся за завтраком. По-моему, пора уже ложиться. Я устал, а завтра мне служить раннюю мессу. Уже довольно поздно. Честь имею, господин тайный советник. Доброй ночи, господин доктор, кланяюсь, слуга покорный.

Л е о н е. Прощайте! Доброй ночи.

Д-р Зильбербрандт, уходя, оставил дверь открытой; в комнату ворвалась мощная волна ветра, и темно-красные шторы на двери и окне зареяли, как знамена. Они развеваются, словно комната плывет сквозь бурю. Ветер, ливень, удары грома.

Г л е м б а й. Хорошо бы закрыть окно.

Л е о н е. Я люблю грозу. Но если тебе мешает — пожалуйста. (Хочет закрыть окно.)

Г л е м б а й. Из-за меня не нужно. Благодарю.

Пауза. Сверкают молнии. Ветер. Пауза. Глембай, нервно выпуская густые облака дыма, встал и подошел к свернутым в рулоны картинам, их около дюжины. Развернул рулон и молча рассматривает полотно. Видно, что все это для него вещи, не представляющие никакой ценности — просто замазанные масляными красками холсты. Без видимого повода и без пренебрежения, но, во всяком случае, безразличным жестом бросает полотна, не свернув, на прежнее место. Пауза. Затем он направляется к столу и с интересом разглядывает дорогой несессер с серебряными принадлежностями.