Мирослав Крлежа - Избранное

Г л е м б а й (все еще не может собраться с мыслями, словно не в состоянии понять) . Хорошо, но как же ты мог тогда так категорически утверждать вещи, в которых совсем не убежден?

Л е о н е. Не знаю. С одной стороны, мне ясно, до чего глупо все, что я сейчас говорю, а с другой стороны — не знаю, можешь ли ты понять, но я бы не хотел, чтобы ты во мне видел неврастеника, невменяемого или клеветника. Я пять ночей проспал под твоим кровом, и за это время баронесса две ночи провела в комнате Зильбербрандта. Может быть, он исповедовал баронессу. Но что она была в его комнате — в этом я имел возможность убедиться самолично. Мы соседи — стена к стене.

Г л е м б а й. Parlez plus bas, parce que les mures ont des oreilles [302] Тише — стены имеют уши (франц.) . . (Смотрит на заставленную шкафом дверь, ведущую в соседнюю комнату. Подходит к ней и возвращается.)

Л е о н е. Прошу тебя, пойми: то, что я сказал, — я сказал не для тебя, ты это услышал случайно. Хоть я и überspannt, я не желаю проформы ради оказаться в твоих глазах клеветником, а тем более из-за совершенно безразличной для меня женщины.

Г л е м б а й. А ты не можешь понять, что для меня речь идет вовсе не о какой-то «безразличной женщине»?

Л е о н е. Для меня эта женщина абсолютно безразлична, чтобы не сказать хуже!

Г л е м б а й (долго молча смотрит на него. Раскаты грома слабеют. Ветер. С горечью) . Это ты. Да, ты весь в этом. Настоящий Даниэлли!

Л е о н е. Да, к счастью, не Глембай!

Г л е м б а й (задумчиво и покорно) . Да, да, так всегда было. Каждый раз, когда я обращался к любому из вас с какой-нибудь просьбой или желанием, каждый раз, да, каждый раз происходило одно и то же: появлялась ваша даниэллиевская гримаса высокомерного презрения ко всему, что не касается вас, патрициев! Господа Даниэлли, венецианские гранды! А я — что такое я? Какой-то парвеню из Междумурья. Как я смею думать, что мне не безразлична женщина, которая для тебя, для господина Даниэлли, больше чем безразлична? Да, разумеется, что для тебя моя жена? Кто это вообще мог додуматься призвать к ответственности тебя, Даниэлли, когда ты соизволил поставить на ком-то крест!

Л е о н е. Я убежден, что весь наш разговор совершенно бесполезен. Я уезжаю. Я сегодня уеду и, по-видимому, никогда больше не вернусь, и, пожалуй, самое мудрое было бы — расстаться мирно. Ты же видишь — наши взгляды совершенно противоположны во всем, и в этом тоже. Я знаю — ты хотел бы хоть формально, «юридически» спасти дело. По-твоему, я мог бы заявить, что не имел достаточных «юридических» оснований думать так о баронессе и этом попе. А по-моему… я считаю, что самое удобное было бы, если бы ты притворился, будто ничего не слышал! Тогда все возможные «юридические» последствия оказались бы излишними и наш разговор тоже. Так что, пожалуйста, прости меня! Я все это сказал потому, что меня раздражает эта иезуитская креатура. Весь этот лицемерный юридический взгляд на вещи действовал мне на нервы. Этот невозможный Пуба, эти мертвецы — три мертвеца сразу. Этот обер-лейтенант со своей кавалерийской саблей… Я же «überspannt» — вот я и сказал больше, чем следует, а тебе не нужно было это слышать.

Г л е м б а й. Значит, это все-таки неправда?

Леоне молчит и смотрит на отца.

Г л е м б а й. Значит, это неправда?

Леоне упорно молчит. Пауза.

Г л е м б а й. Вот и в этом ты — Даниэлли. Говорить неправду — это вы, Даниэлли, всегда способны. Но признать это? Нет! Никогда! Плюнуть кому-нибудь в лицо по-венециански, унизить его и облить грязью — это да, да, это у вас в крови. Но, когда речь заходит о последствиях, — тогда молчание. Точно такой была и твоя мать.

Л е о н е. Да хоть бы я и дал тебе «юридическое» заверение, в том, что это неправда, — какая тебе в этом польза? Изменило бы это хоть сколько-нибудь действительное положение вещей? По-моему, после всего, что было сказано, слова излишни! Нужно тебе от меня еще что-нибудь? Мне, по правде говоря, надо бы еще написать два-три письма.

Гроза постепенно стихает. Молнии дают о себе знать фосфорическим сверканием в комнате, а раскаты грома все больше отстают от них. Ветер и шум дождя. Возбуждение Леоне нарастает, он едва владеет собой.

Г л е м б а й. Значит, ты хочешь, чтобы я ушел? Выходит, du komplimentierst mich hinaus! [303] Ты вежливо указываешь мне на дверь! (нем.)

Л е о н е. Ich komplimentiere dich nicht hinaus, ich bitte dich nur! [304] Я не указываю тебе вежливо на дверь, я только прошу тебя! (нем.) По-моему, лучше всего было бы расстаться мирно. Я не юрист, я не могу мыслить юридически, и я не маклер. Из-за чего нам торговаться?

Г л е м б а й. Говорить отцу дерзости — вот уж поистине порядочно! Вельможная надменность! Да, это ваша даниэллиевская, греческая манера — смотреть человеку в глаза и быть себе на уме. Да! Но ты распустил чудовищно грязный слух, ты осквернил честь моей семьи! Ты принизил мой брак до уровня какого-то сожительства, словно Глембаи ведут богемный образ жизни. Однако тебе следовало бы знать, что мы, Глембаи, — не богема! Мы — солидные консервативные граждане и за каждое свое слово несем как юридическую, так и джентльменскую ответственность! Что дало тебе право таким — не хочу называть каким — образом высказываться перед Зильбербрандтом и перед Фабрици о моей супруге? (Две последние фразы он произносит стаккато, во весь голос; дальше ярость его нарастает.)

Л е о н е (все еще тихо) . Позволь, я только повторю кое-что! Я приехал по твоему приглашению и прошу не забывать о том, что я чувствую себя гостем в твоем доме. Далее, я считал себя не в праве не присутствовать в качестве статиста на этом юбилейном представлении, раз уж ты взял на себя роль режиссера. И еще я должен сознаться, что после одиннадцати лет меня влекла сюда легкая ностальгия. Отправляясь сюда, я наивно радовался тому, что увижу мамину могилу, Беатрис, эти старые портреты и тебя. Да! И тебя! Но в этой глембаевской атмосфере крови, убийств, самоубийств, в этой нездоровой атмосфере лжи, интриг и истерии меня сразу одолела моя старая мигрень. У меня разболелась голова от всего этого. Позволь мне сказать еще одно: ты не в состоянии понять, как у человека может заболеть голова от этой глембаевщины. Мы — люди разной породы, как ты сам сказал, — Глембаи и Даниэлли! Мы, Даниэлли, по-твоему, греческие мошенники и венецианцы! Ты меня никогда не любил, потому что в твоем миропонимании для этого не было никаких внутренних оснований. И именно потому, что мы принадлежим к разным породам, я для тебя всегда был, насколько я помню, не только безразличен, но более того — ты меня просто не выносил! Иван — да; Иван — другое дело! Das war ein aufgehender Stern an der Wiener und Amsterdamer Börse! [305] Он был восходящей звездой венской и амстердамской бирж! (нем.) Иван в твоих глазах был чистокровным Глембаем. И я знаю: ты бы предпочел, чтобы вместо него умер я. Об Иване вы говорили, что он будет австрийским Рокфеллером. А меня посылали в санатории. Да! Что ты на меня смотришь таким зверем? Помню, когда я мальчиком сиживал у тебя на коленях, твой взгляд сквозь монокль был таким же жестким и холодным. Так вот — я не стал биржевым торгашом и маклером фирмы «Глембай Лимитед». Я малюю свои абсолютно никчемные холсты, картины, которые тебе совершенно чужды и непонятны. Я — богема, а ты — банкир! Я живу в разврате, а ты — в добропорядочном буржуазном браке, образцовом браке! Я лжец, я невропат, полупомешанный и ungemütlich, «ein überspannter Sonderling» [306] Неприятный, «экстравагантный субъект» (нем.) . , как говорит старый Фабрици, и к чему нам тут препираться, скажи на милость? Какое значение может иметь для тебя, что сказал или не сказал такой minderwertig [307] Неполноценный (нем.) . тип, как я? К чему это? Я считаю, что тебе лучше всего было бы с презрением пропустить это мимо ушей и — спокойной ночи! Я уезжаю, тебе не обязательно было все это слышать, и дело с концом! Я не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы я из формальных, юридических соображений заявил, что солгал? Я не лгал, но юридических доказательств у меня нет!