Мирослав Крлежа - Избранное

Г л е м б а й. Где ты купил этот несессер?

Л е о н е. В Калькутте.

Г л е м б а й. Дорого?

Л е о н е. Не помню. Если не ошибаюсь, пятьсот пятьдесят долларов.

Г л е м б а й. У меня был вроде этого. Привез мне его в подарок из Индии один мой компаньон, генерал-директор марсельского морского пароходства. Тебе тогда было три года. Это антилопа. Превосходно выделанная антилопа. (Открывает один из хрустальных флаконов и нюхает.) Это что за одеколон?

Л е о н е. Это какая-то тибетская трава. Она растет на северном склоне Эвереста. Возле Фара-Дзонга.

Пауза. Грохочет гром. Ветер. Леоне перестал укладываться. Заметно уставший, разбитый, он садится в качалку и начинает покачиваться. Видно, что нервы его натянуты, как струны. Поигрывает своей трубкой и молчит. Старик нервно перебирает галстуки и карандашные рисунки, разбросанные на столе. Потом проходится по комнате. После минуты размышления:

Г л е м б а й. Значит, ты едешь?

Л е о н е. Да!

Г л е м б а й. А ты в самом деле приехал, чтобы присутствовать на юбилее банка Глембай, Леоне? Такой юбилей празднуется не каждый год. Значит, ты не будешь на завтрашнем торжественном заседании Торговой палаты?

Л е о н е. Да, я приехал, чтобы быть на этом юбилее, и повидать тебя, — мы повидались. Сегодня утром я присутствовал на заседании банка, а завтра все это будет уже в той или иной мере парадным представлением. Я думаю, мне лучше всего уехать. Видишь ли, после одиннадцати лет отсутствия я больше не чувствую себя здесь, — как это говорится, — как дома. Der Mensch ist ein Gewohnheitstier! [299] Человек — раб привычки! (нем.) Ты и сам можешь себе представить, каково чувствовать себя на таком интимном торжестве в своем родном доме посторонним, своего рода прохожим! Это не такое уж приятное ощущение.

Г л е м б а й. Это зависит от того, кто как чувствует. По-моему, все эти твои ощущения, во всяком случае, совершенно беспочвенны. Все это überspannt.

Л е о н е (нервно вскакивает, словно ужаленный. Это слово вызывает резкую реакцию) . Во всем своем лексиконе ты не нашел другого слова, кроме этого überspannt? Я его слышу от вас с пяти лет! А впрочем!.. (Он овладел собой. Трезво и спокойно, с несколько злобным оттенком иронии.) Извини, пожалуйста, но позволь мне спросить тебя: какой счастливый случай я должен благодарить за это твое позднее посещение?

Г л е м б а й (встал, задетый. Он закипает. Депрессия переходит в ярость. Он долго глядит на сына и качает головой) . Да, вот так же дерзко ты держался со мной уже в девять лет. Это все твоя венецианская кровь! (Скрипит зубами, затягивается сигарой и ходит по комнате. Останавливается, твердо и решительно.) Итак, пожалуйста, не будем терять время! Я был на террасе, когда ты разговаривал с доктором Зильбербрандтом, и слышал каждое твое слово.

Пауза. Отец и сын долго смотрят в глаза друг другу. Леоне разводит руками и бессильно их опускает.

Г л е м б а й. Ну? Так что же?

Л е о н е. Ничего. Ты же слышал каждое мое слово.

Г л е м б а й. Ну? И? (Пауза.) И?..

Л е о н е. Что «и»? Зильбербрандт мне только что сказал, что ты все слышал. Прости меня. Я был совершенно уверен, что ты где-нибудь в саду. У меня не было ни малейшего дурного намерения!

Г л е м б а й. Дело не в том, имел ли ты при этом какое-либо намерение, а правда ли все это?

Пауза.

Л е о н е. По-моему, не к чему нам с тобой говорить об этом! Я это сказал не тебе, а Зильбербрандту!

Г л е м б а й. Вот как? А что бы ты сделал с человеком, который при двух свидетелях заявил, что твоя жена проводит ночи с любовником?

Л е о н е. Не знаю.

Г л е м б а й. Ах, так? Ты не знаешь?

Л е о н е. Конечно, не знаю! У меня прежде всего нет жены, а, во-вторых, мне не шестьдесят девять лет. Поэтому я и не знаю, что бы я сделал на твоем месте.

Г л е м б а й. Ну, хорошо, пожалуйста, допустим, что это так. Хорошо! Ты не знаешь! Хорошо! Пожалуйста! Хорошо! (Прохаживается по комнате, потом останавливается.) Можешь ты поговорить со мной хотя бы две минуты, как друг?

Л е о н е. Нет! (На вопрос, в тоне которого чувствовалось какое-то тепло, это слишком короткий и слишком резкий ответ. Почувствовав, что хватил через край, Леоне после неловкой паузы старается смягчить впечатление.) То есть я думаю… По-моему, люди вообще — или друзья, или нет. А на две минуты быть другом нельзя. И возможно, что мы с тобой просто не знаем друг друга: за эти одиннадцать лет мы ведь ни разу не разговаривали, чуть ли не с того самого утра, когда маму нашли мертвой. Так вот, мне не хотелось бы быть неискренним: со дня маминой смерти я ни разу не испытал потребности говорить с тобой по-дружески. Да! Я бы солгал, сказав, что могу говорить с тобой, как друг, хотя бы и две минуты. Видишь — я уложился, я уезжаю. Я считаю, что мой приезд в этот глембаевский дом был чем-то вроде последней сентиментальной иллюзии. Ты меня пригласил письмом — юбилей, семейные соображения и все прочее, что связывается с подобными торжествами, — но все это чересчур обременительно для моих нервов! Я, как ты говоришь, «überspannt». Меня считают параноиком! А параноика не следует принимать близко к сердцу. Но, во всяком случае, прошу тебя учесть — все то, что я сказал Зильбербрандту, не предназначалось в твой адрес. Честное слово, я понятия не имел, что ты все это слышишь с террасы!

Г л е м б а й. Ну хорошо, если не хочешь по-дружески, dann aber rein menschlich: du musst mir sagen, was an der Sache ist? [300] Тогда хотя бы просто по-человечески: скажи мне, в чем дело? (нем.) Это ты должен мне сказать! Понимаешь?

Л е о н е. Я ничего не должен, я никогда ничего не был должен! Но раз ты настаиваешь — изволь. Ничего особенного нет. Дело в том, что викарий, или, как его там, монсиньор, господин доктор Зильбербрандт, исповедник твоей супруги и наставник твоего сына, — любовник баронессы. Вот в чем дело, если уж хочешь знать! Nota bene [301] Заметь кстати (лат.) . , этот господин — твой кандидат в каноники и твой протеже во всех отношениях.

Г л е м б а й (будто все еще не понимая; ему, видимо, дурно) . Ну хорошо. Ты отдаешь себе отчет во всех последствиях своего заявления?

Л е о н е. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Спрашивай свою супругу. Какое мне дело?

Г л е м б а й. Ну ладно. А может быть, все это неправда? Может, все это вымышлено? Что тогда? Кто тогда будет нести ответственность?

Л е о н е. Если это неправда — значит выдумка, тогда нет и никакой ответственности!

Г л е м б а й (потрясенный, старчески, неуверенно идет к своему сыну) . Прошу тебя — я в жизни ни о чем тебя не просил, а теперь прошу. Лео, не мучай меня. Скажи, в чем дело?

Л е о н е. У меня же нет никаких юридических доказательств, пойми! Я не изучал права. Я не доктор права, как Пуба Фабрици. Против баронессы вообще не может существовать никаких юридических доказательств. Баронесса задавила старуху Руперт, но суд оправдал ее. Вскрытием установлено, что сердце старухи Руперт имело в диаметре двадцать два сантиметра. И эта Цанег бросилась из окна, но доказательств никаких нет. Это я, параноик, убил в ней бога, потому она и бросилась из окошка. Как я могу знать, в чем дело, если все это имеет столь деликатный, интимный характер! Кроме баронессы и Зильбербрандта, этого никто не может знать. И если одно из этих лиц присягнет, что это ложь, как установить истину?