Мирослав Крлежа - Избранное

А ведь на самом деле завтра произойдет ужасная вещь! Рота идет на фронт! Люди услышат, как загремит огромный барабан, который тащит пони, как запоют кларнеты, свирели, зазвенят бубны, услышат люди и песню «Ни один загорец вина не продает», и никто даже не подумает, что у всех на глазах совершается нечто невыразимо ужасное: люди идут на смерть, и за кого? За какие-то мумии фараонов. За венских графов. За банкиров. За адвокатов.

А если взять да сказать людям, что́ все это значит, что происходит на самом деле, каков подлинный смысл этой войны? Поднимется страшный крик, плач, люди начнут размахивать руками и завтра чуть свет бросятся в роту и не допустят преступления, домобраны не пойдут на смерть!

А так — все тихо! Город мирно спит, спокойно спят двести осужденных на смерть солдат, точно ничего не случилось и ничего не должно случиться! Произойдет огромное несчастье! Произойдет катастрофа, это совершенно ясно! И тем не менее кругом тишина! Надо поднять город! Дать тревогу! Для того и выставлена стража! Стража должна тревогой поднять весь город! Предупредить весь мир! Чтобы знали люди, поняли, что назревает катастрофа.

Рачичу захотелось скинуть с плеча винтовку, разрядить оба магазина, туго набитые пулями, приготовленными для неприятельских солдат, и поднять город и роту! Тогда бы завтрашняя катастрофа была предотвращена! Люди не допустили бы, чтобы рота ушла на смерть.

Сразу прискакали бы кретины из караула и решили бы, что я потерял рассудок! Чистая экзальтация! Обыватели высунут головы из-под одеял, услышат сквозь сон где-то далеко свист пуль и снова нырнут под одеяло. «Как хорошо! В постели так тепло! А на улице стреляют! Видно, полиция ловит грабителей!»

Бессмысленная затея! Сегодня человек думает лишь о себе! Как хочется спать! Надо ходить! И ни о чем не думать! Заснуть бы!

Рачич снова зашагал — вниз-вверх, вниз-вверх, вдоль здания школы, как ревностный постовой, напрягая все силы, чтобы не свалиться от усталости. От боли в суставах он шатался, в голове ощущалась странная пустота, словно головы вовсе не было.

Вдруг в глубине темной улицы послышалась песня. Кто-то пел пронзительным дискантом с загорским акцентом:

Человек пел, глотая слова, и шатался из стороны в сторону, выписывая ногами замысловатые кренделя.

Он добрел до черной ограды казармы и тут внезапно остановился, инстинктивно почувствовав в темноте присутствие живого существа. В страхе сделал несколько шагов назад.

Но через мгновение человек понял, что перед ним казарма и постовой, и рассмеялся над своим страхом. Это оказался бывший почтальон, разносчик газет; он был без пальто, в разорванной форменной блузе, словно только что с кем-то подрался, одежда залита вином, которым разит за версту.

— Ха-ха! Это ты, божий солдатик! Постовой! Ха-ха! Постовой! Постового испугался! Хи-хи! Добрый вечер, постовой! Ну! Что это ты! Стоишь, как чурбан! Давай руку! Думаешь, я на посту не стоял? Стоял, черт бы его побрал, вместе с матерью, его породившей! И я был постовым, был, но я их всех в Сплит послал!

Через ограду бывший почтальон и Рачич тепло, по-товарищески пожали друг другу руки, как потерпевшие кораблекрушение моряки, стосковавшиеся по людям.

— Здравствуй, солдатик! А фронта еще не нюхал?

— Нет, завтра идем!

— Вот как! Значит, на фронте еще не был! Так сказать, воробей ты еще не обстрелянный! А я был! Был, как же! И неплохо мне там жилось! Все лучше, чем теперь! Там, хочешь не хочешь, должен — и все тут. Легкие я им свои отдал — что ж, так, видно, нужно! Там было все понятно! А здесь ты никому не нужен, никому! Подыхай, как знаешь!.. Там я жрал вволю! А здесь голодаю! Я инвалид, а хожу голодный! На семнадцать крон не прокормишься! Вот! Сейчас в моду вошли желтые леденцы. Они бы мне в легких все залепили, а разве могу я есть эти леденцы? Хе-хе! Нет! И одеться не во что! В брюхе пусто! В кармане — ни гроша!

Почтальон попросил Рачича дать ему хлеба, ведь фронтовик фронтовика, солдат солдата всегда, как друга, выручит табачком и хлебушком.

Вытащил Рачич из мешка большую краюху хлеба, дал ему, тот с жадностью на нее набросился, понося последними словами и солдатчину, и власти, и весь свет.

— Черта бы им в повитухи, и господам, и солдатам — всем разом! Болтают, что война, мол, кончится, лучше будет. Навоз будет, вот что будет!

Продолжая посылать проклятия, инвалид в форменной блузе почтальона пропал в темноте. Слышно было только, как он кашляет и поет:

Долго прислушивался Рачич к удаляющимся шагам инвалида, голодного, пьяного и нелепого. Встреча с ним показалась ему сейчас совершенно нелепой. Хлопали двери нужников, пахло весной, доносились со станции свистки паровозов. Ночь. Канцелярии, народные школы, госпитали, казармы, города, проблемы, звезды — до чего же все это позорно нелепо!.. Неразумность мира человек выразил в скорбном символическом образе богочеловека, распятого на кресте. Призрак над призраками. Мученичество, недостойное человека. Глубина неразумности мира сразу выявляет себя, лишь только человек начинает понимать, что значит жить! Одно дело — висеть оплеванным на каштане, другое дело — плевать и вешать. Пассив и актив. Это главное! И это надо понять — немного требуется мудрости, чтобы разобраться, в каком ты лагере. Я отношусь к пассиву, теперь в этом уже нет никаких сомнений. И я прекрасно это сознаю, в чем и выражается мой интеллект. Мой плюс и минус. Я — пассив и, как таковой, погибну. Раткович, например, всегда отличался глупостью и никогда не был в состоянии понять это. Когда в детстве мы играли в солдаты, он непременно хотел быть генералом и носил шляпу с плюмажем из зеленых перьев. Мать ему смастерила такую шляпу, и он чувствовал себя генералом! А по-настоящему он и тогда был таким же ничтожеством, как и сегодня. Мертвая материя, и только. Бумажная треуголка, офицер — ничто. Мальчишкой напяливал на себя генеральский плюмаж, теперь — другой. Вот и все. А вообще черт бы побрал и этого Ратковича, и Австрию, и меня, и всех!

Кто-то с фонарем шел в казарму. Фонарь плавно покачивался, лучи его скользили то по земле, то по теням голых ободранных каштанов, то снова ползли по грязи и вдруг исчезали. Инспекция! Гольцер все-таки на посту! Он может прийти и сюда. Пароль! Пушка. Пешт. Падаль. Пула. Путина.

Тишина.

Жизнь не прекращается и ночью. Жизнь не знает покоя.

Из зарешеченного окна подвала донесся какой-то шум.

Крысы, наверно. Нет, это капрал Юркович шевелится на груде угля. Он проворонил Скомрака! Он виноват в том, что в нужнике разбита лампа.

— Это ты, Юркович? — громко спросил Рачич, наклонившись к черной дыре окна, но голос его пропал во мраке.