Мирослав Крлежа - Избранное

Рачич снова зашагал. На противоположном углу ограды он остановился и долго смотрел на сосну, освещенную светом газового фонаря. Мягкие тени дерева колебались под тихую музыку ветра на голой стене. Глухие и слепые ветви в глухой и слепой ночи.

Внизу в подвале протяжно заскрипела дверь. Это ротная буфетчица выпустила Видека. Странная женщина эта буфетчица. Несимпатичная, с большим зобом, вся в прыщах, толстая, словно отекшая, а вот поди ж ты! Разве женщин поймешь…

Никогда!..

Должно быть, поздно уже.

В городе бьют часы. Одни. Другие. Кафедральные… Святой Марко. Святой Винко. Сколько это? Половина первого или половина второго?

Через перекресток, где улицы сходятся под прямым углом, проехал, словно без кучера, экипаж.

Плывут облака, бежит время, исчезают тени. Только постовой стоит на месте и борется со сном. Ветер играет с соснами, роняя с ветвей капли. Голуби воркуют.

Неожиданно из-за угла показались черные привидения — каски, штыки, цепи. Они направились прямо в казарму. Что-то случилось!

— Стой! Кто идет?

— Патруль военной полиции! Домобрана Скомрака доставили!

— Начальник караула! — закричал Рачич в полный голос. — Начальник караула!

Заскрипели массивные, обитые железом двери для «мальчиков», блеснул свет фонаря, на пороге показался начальник караула, и толпа вооруженных людей вместе с арестованным ввалилась в помещение.

«Скомрак! До чего ж ему не везет! Почему он так кричит? Видно, Гольцер бьет его! Протокол составляет! Допрашивает парня!»

Каски ушли, но еще долго слышался их смех… Радуются, что редкую птицу поймали!

Шаги и смех замерли. Скомрака отвели в подвал, несколько раз там мигнул свет фонаря, и опять все погрузилось в тишину.

Снова набежали тучи, звезды, бродившие средь облаков, исчезли, пошел дождь. Крикнула птица. Ночь.

Совсем близко часы пробили половину.

«Я, наверно, ошибся на целый час. Сейчас, видно, только половина второго. Ночью так легко потерять чувство времени!»

Рачич широко зевнул и двинулся опять — от сосны к забору. Вверх, вниз…

Раткович долго провозился, укладывая снаряжение, пластыри, белье, зубные щетки, потом его задержали слезы матери, благородной госпожи Ябланской, вдовы уездного королевского судьи; на прощальный ужин в батальон он пришел чуть не последним.

Столы, составленные в виде подковы, были сервированы на двадцать четыре персоны в центральном, самом большом зале; для младших офицеров накрыли отдельный стол в батальонной библиотеке. Цветы, серебро. По левую сторону его превосходительства барона Ильесхази де Альзо Рекетти сидел генерал-майор Светозар Матич, «гордость и слава нашего народа». Дурак, самодур, палач.

Еще левее сидели полковник Валленштейн, барон Левицкий Лендвай (felső és alsó lendvai Lendvay Leviezky, Gyula), драгунский капитан А Де, фланговый адъютант его превосходительства барона Ильесхази. Еще лейтенантом он участвовал в шестьдесят шестом году в битве под Кустоцей, в знаменитой кавалерийской атаке ныне покойного фельдмаршала Бехтолсхейма, позднее известного корпусного командира, подавившего восстание Евгения Кватерника [34] Кватерник, Евгений (1825—1871) — один из руководителей «партии права», боровшийся за национальную независимость Хорватии; в 1871 году поднял восстание в районе Раковицы под лозунгом освобождения от австро-венгерского ига. в Раковице, поднятое под стягом блаженной девы Марии за независимое хорватское королевство.

С правой стороны соответственно расположились аристократ Бюдоскутий, майор генерального штаба и начальник оперативной дивизионной службы, затем — фон Тротл, адъютант Бюдоскутия, пехотный офицер, выпускник Венской военной школы, прикомандированный к штабу. Вокруг подковы звенело сорок восемь шпор домобранского мадьярского гарнизона, здесь были представлены «élite par excellence» [35] Лучшие из лучших (франц.) . , — сливки, избранные…

На одном из концов подковы сидел капитан Раткович-Ябланский. На его долю выпала великая честь выслушать тост самого его превосходительства, пожелавшего военного счастья батальону, который он, Раткович, завтра поведет на фронт проливать кровь за его высочество Короля и Императора. Раткович-Ябланский поднял бокал за здоровье славного карпатского героя, его превосходительства барона: ура, ура, ура! Под звон бокалов шла беседа о том, что пишет «Chester Lloyd» и «Neue Freie», будет ли в Париже революция; в соседней комнате раздавались мягкие аккорды вальса грез «Leise, ganz leise klingt’s durch den Raum» [36] Тихо, чуть слышно, летят звуки вальса (нем.) . .

Генералитет встал из-за стола около половины одиннадцатого и направился к машинам, в продолжение всего вечера ожидавшим их у подъезда, а Раткович-Ябланский по традиции пошел пить с кадетами и лейтенантами во славу завтрашнего знаменательного дня.

Было без нескольких минут половина второго, когда он вырвался из компании, чтобы хоть самую малость поспать, — почти всю прошлую ночь он провел у госпожи Кетти и заснул в пятом часу, когда звонили к заутрене, а завтра такой трудный день! В голове шумело; было свежо, но он шел в распахнутой шинели, февральский ветерок приносил запах талого снега, раскачивая грязные колпачки газовых фонарей, приятно освежая лицо.

Голова словно ватой набита, все равно сразу не уснуть. Ворочался бы только с боку на бок, лучше пройтись вот так, под ночным сквознячком, мозги проветрить. Итак, завтра в путь! Хорошо еще, что в вагоне! Надо будет приказать, чтобы его прицепили прямо к локомотиву, и можно будет греться за милую душу! Снять мундир, надеть теплые туфли, может, и пледом накрыться. Ему не придется согреваться, прыгая с ноги на ногу, как домобранам, что едут в открытых вагонах для скота. Вестовой будет ему подавать чай, услужливо поправлять съехавший плед, а он — знай себе полеживай, грызи шоколад и наслаждайся покоем пять-шесть дней.

Но там, на фронте, снег по колено! Проклятая галицийская грязь! Вши, вонь, скука! Грязь, коньяк, карты, свечи! Тьфу!

При мысли о галицийской действительности, грязи, дождях и окопах у Ратковича испортилось настроение.

«Неужели нельзя устроить более удобно жизнь? Например: весело трещат дрова в камине, тепло, уютно. На столе — синяя хрустальная ваза с мимозой, серебро, вкусный ужин, жена! Тишина. Мирная тишина.

Молодая богатая жена! Сто гектаров земли! Не больше! Этого хватит! Сто гектаров! И человек отказался бы от этой проклятой жизни! И саблю, и мундир, и фронт — все по боку! Никто бы его не ругал, не дергал! Ни Валленштейн, ни батальон — никто! Быть самому себе хозяином — и баста! Армию к черту! Землевладелец. Рента…»

Размышляя о переменчивом счастье, которое все же где-то есть, Раткович вспомнил о госпоже Кетти.