Мирослав Крлежа - Избранное

«А что, если пойти к ней? Рассказать, как мне тяжело, какие дурные предчувствия мучают меня! Она, наверно, еще не спит! Еще ничего не потеряно! Завтра он скажется больным!»

Находясь словно в тяжелом полусне, он и сам не заметил, как очутился под окнами Кетти. Пустынная улица, голые, костлявые, сучковатые деревья. Наверху, в спальне Кетти, свет. Голубоватый свет…

Он знал, что она не спит! Чувствовал! «Милая, нежная Катаринка! Девочка моя, сердце мое, куколка моя, не может уснуть! Страдает сердечко твое, сиротинка моя милая! Кто знает, что может случиться!? Сегодня я увижу ее, что будет завтра, никому не известно! Милое дитя!.. Его девочка! Катаринка».

Он нагнулся за камешком, чтобы дать знать о себе «своей сиротинке» Катаринке, при мысли о которой кровь ударила ему в голову, как вдруг в подъезде дома раздался звук отпираемых дверей. Резкий и громкий.

«Кто-то выходит! Меня могут заметить!»

Раткович притаился в тени каштана. Черная фигура в пелерине показалась у дверей; человек весело насвистывал итальянский мотивчик. Блеснул огонек сигареты. Рыцарь в маске и пелерине!

«Ох! Да это лейтенант Кертшмарек! Морской летчик!.. Разумеется… Жизнь — грязная дорога…»

В одно мгновение доброе расположение духа покинуло Ратковича и он потонул в захлестнувшем его мрачном цинизме, в котором тонут все черствые души. Он закурил сигарету, застегнул шинель — ему стало вдруг холодно, захотелось плюнуть — и зашагал по улице, понурив голову, устало и тяжело. Его сопровождал звон шпор — они звенели, словно колокольчики при церковном обходе.

Катаринка наставила рога мужу, ему, рогоносцем предстоит стать и летчику-лейтенанту; вообще жизнь — не что иное, как борьба за существование. Это открыл Дарвин.

Окно комнаты офицера инспекционной службы было освещено.

— Что такое? Инспектор не спит? В чем дело? Посмотрим!

Проходя по Цветной улице, Раткович завернул в казарму, чтобы посмотреть, что там делается, почему не спит инспектор.

Рачич не остановил своего командира. Он узнал его по походке, и ему показалось глупой формальностью останавливать человека, которого он знает, наверно, уже двадцать лет.

— Постовой! Ты что, с ума сошел, сукин сын? Не видишь меня?

— Я постовой, — вышел из тени Рачич.

Раткович узнал его. Секунду они смотрели друг на друга. Затем Раткович круто повернулся и, не сказав ни слова, пошел в школу. «Эту собаку надо бы на месте пристрелить», — подумал он, и решил сделать это, как только попадет на фронт.

Гольцер дремал; услышав звон шпор, он виновато вскочил и отрапортовал по уставу.

— Привет, дорогой Гольцер! Доброе утро, дорогой! Извини, что помешал, — любезно извинился капитан, будто святое право входить в казарму когда и как угодно ему не принадлежало… — Пардон! Я с ужина! Там был барон, ну а после выпили, иду и вижу свет! Что нового?

— А я задремал было! В роте все в порядке! Караул проверил. Полчаса назад закончил вот рапорт писать.

Гольцер подал капитану рапорт о поимке Скомрака. Это был целый лист, исписанный ясным, разборчивым почерком. Все исходные данные о роте, подотделы, группы были подчеркнуты и отстояли друг от друга по вертикали на три с половиной сантиметра и по горизонтали на пять с половиной сантиметров, как предписывалось военной стилистикой, которую ревностные офицеры-служаки держали в памяти. Сухим и корявым чиновничьим языком рапорт сообщал, что ночью, в один час семь минут, патруль военной полиции задержал домобрана «Полка дьяволов» Фране Скомрака. Оный домобран пьянствовал в кабачке на Потоке в обществе проституток и, поскольку надлежащих документов при себе не имел, был взят под арест и препровожден по месту службы, согласно последнему приказу Имп. и Кор. местного командования. Затем следовали протокол допроса и перечень вещей, обнаруженных у арестованного: 114 (сто четырнадцать) крон и семнадцать филлеров, початая пачка боснийско-герцеговинского табаку второго сорта, две пачки сигаретной бумаги «Осман», коробок спичек и нож. Вещи прилагаются.

Раткович погрузился в чтение рапорта. Ему доставляло наслаждение читать бумагу, составленную по всем правилам, где все на своем месте. (Ведь так редко случается в наше проклятое время, когда в армии служат одни адвокаты, пекаря да калеки, видеть такую бумагу!) Раткович с удовольствием читал рапорт Гольцера, одобрительно кивая головой при переходе к каждому новому параграфу, начинавшемуся, как это и положено, отступя три сантиметра от левого края листа. Это тебе не гражданские крысы, делающие все шаляй-валяй, черт бы их побрал, этих дилетантов! Рапорта — и того составить как следует не умеют, а туда же, воевать лезут!

— Хорошо, Гольцер! Очень хорошо! Просто прекрасно! Прекрасно, прекрасно…

Только теперь, когда излился бюрократический восторг, до сознания Ратковича начало доходить, что этот рапорт — не просто великолепно составленный документ! Рапорт непосредственно касался его самого, да еще как касался! Ведь здесь говорится (мать честная!), что поймали эту проклятую собаку Скомрака! Скомрак, гад, мошенник, вор и свинья, арестован! Он внизу, в подвале.

— Где эта скотина?

— В подвале, господин капитан!

— Сюда его!

Гольцер бросился выполнять приказание, а Раткович взволнованно прошелся по комнате, до дверей и обратно. Затем он вернулся к столу и стал развязывать «приложение номер один».

В бело-красно-зеленый [37] Цвета государственного флага Венгрии. носовой платок, какими снабжались все маршевые соединения, с отштампованными знаменитыми словами Вёрёшмарти [38] Вёрёшмарти, Михай (1800—1855) — выдающийся венгерский поэт периода борьбы за национальное освобождение Венгрии. «Hazádnak rendületlenűl Légy híve, oh Magyar» («Будь верен своей отчизне, мадьяр!») был замотан коробок спичек; славянские апостолы Кирилл и Мефодий, изображенные на спичечной коробке, были залиты вином и выглядели крайне печально. Там же лежал портсигар с изображением белой полуголой русалки, голова которой была слегка подпалена, а также ассигнация в сто крон и мелочь.

Раткович взял ассигнацию, повертел в пальцах и вдруг — узнал! Кровь бросилась ему в голову: это была та самая зеленая ассигнация; ярость охватила капитана. Он вспомнил позорную утреннюю сцену в канцелярии и стиснул зубы с такой силой, что на скулах проступили напрягшиеся мышцы. Так! И Гольцер обо всем этом ни словом не упомянул в донесении! О самом важном — ни слова! Неслыханное пренебрежение служебными обязанностями! И что можно ожидать от подобных людей? Разве они думают о службе? Им главное — поспать бы!

— Слушай, Гольцер, ты ни словом не упомянул обо всем этом деле в рапорте!

— О каком деле, господин капитан? — удивился вернувшийся Гольцер.