Мирослав Крлежа - Избранное

— Ах, вы на все смотрите глазами поэта! «Если бы да кабы» — вот содержание ваших причитаний над человечеством. Пусть околевает падаль! Хотели войны? Вот вам война! Теперь дело должно быть доведено до конца! Ну, хорошо, конечно, прекратить все это… Но нет, никаких компромиссов! Никакой пощады! Победа Антанты — вот единственный смысл этой войны. Антанта должна победить! Все прочее — нервы, фантазия!

— Таково мнение важной персоны, политической величины, оптимиста в политике нашего государства — он держит кукиш в кармане; кроме того, он домовладелец и ведет оптовую торговлю свиньями. Он играет, и если выиграет, станет министром, — проиграть он не может. Но я-то не играю! Мне жаль людей! И тех, и этих — всех; кроме того, я ведь не торгую свиньями!

— Ах! Может, все это неврастения? Конечно, самая типичная неврастения! Говорил я сегодня с одним чахоточным о том, как все нервны. И дети, и птицы, и деревья — все. Все до крайности напряжено — вот-вот лопнет. Чахоточный радуется, что вокруг него все болеет и умирает; мне понятны его озлобление и радость: он — смертельно болен. Но я-то здоров! Я не болен! Я хочу, чтобы все люди были веселы, добры и совершенно здоровы, чтобы все могли наслаждаться благополучием! Если бы я был влюблен, я говорил бы своей возлюбленной: моя милая, моя единственная, твой мизинец, ноготь на твоем пальце для меня дороже всей Европы. К чертям Европу! Но я же не влюблен! Говорил бы так, если бы был женат или влюблен.

— Глаза бы мои не глядели, каждый день эти проклятые похороны. Даже пьяницы, что валяются на мостовых, поют «Circum deducunt» [39] Обвожу круг (лат.) . , и весь город мертвецки пьян. Разве это не самообман, что я читаю Будду и Штирнера, в то время как реальность — наступление на полях Фландрии? Будда сказал свое слово, изложил свою мысль — это факт. Но выше факта философии Будды стоит другой факт: реальность фландрского наступления. Разве боль, совокупность страшных страданий этого кровавого наступления во Фландрии не сильнее мысли Будды? Почему я без конца думаю об этом? Что мне до всего этого?

Так терзается на диване, как раненый, Любо Кралевич, а время по́зднее, близится полночь.

Вдруг что-то словно толкнуло его, и он вскочил, опрокинув свечу. В темноте страх усилился, по спине Кралевича забегали мурашки, волосы стали дыбом, словно наэлектризованные.

— Да, это верно! Он не ошибается! Ему не показалось! Он ясно слышит! Он, правда, возбужден, но это в самом деле звуки фортепьяно барышни, что живет в подвале. Конечно же, это она играет! Но ведь?.. Нет, все это нервы! Какое фортепьяно? Глупости! Как может барышня играть на фортепьяно? Теперь, в полночь! Она же умерла по крайней мере недель пять назад! Я сам видел, как старичок портной, новый жилец дворничихи, перебирался в ее каморку. А фортепьяно продали и унесли! Какие глупости!

Кралевич отогнал от себя эту нелепую, фантастическую мысль, решительно нахмурил брови и стал искать на столе спички. Ничего не слышно. Но, когда по старой полированной мебели тревожно забегали блики огня, когда расплывающиеся желтые пятна начали переливаться на расписанной черными узорами мебели, а по стене и книгам заплясали тени, в полночной тишине снова послышались роковые аккорды; они струились откуда-то из глубины, из-под земли. Это были мрачные, тревожные звуки, полные тайны; они неслись, словно птица над лесом перед грозой, словно рыдания над бездонной пропастью; казалось, в них, в этих аккордах, как в погребальной урне, были похоронены вечные тайны. Это была странная, мистическая, полуночная музыка, живущая во всем, как звуки давно забытых мелодий живут в старых скрипках.

Да, ему не почудилось! Барышня умерла, давно повесилась. Но ее песню сейчас, в полночь, слышит Кралевич. Весь подвал пропитан болью и слезами барышни; слезы бедняжки, как ядовитый туман, одурманивают мозг Кралевича, растекаясь по его глубоким извилинам, орошая его, как дождевая вода неведомое семя. Это семя зреет в Кралевиче и даст, когда прорастет, чудесные плоды.

Чтобы понять это на первый взгляд странное явление, надо в нескольких словах рассказать о покойной барышне, пианистке из подвала.

Барышня эта была уже старая и седая; мало кто знал ее. Она снимала комнату у дворничихи. В темных, со сводчатыми потолками подвальных помещениях, что расположены направо, держали дрова и всякую рухлядь, там же находилась прачечная, из которой всегда несло чем-то кислым — щелоком, паром; здесь бледные босые женщины стирали белье. В первой комнате налево по темному коридору жила дворничиха; вторые двери вели в комнату барышни. Это была «лучшая комната» в подвале, и дворничиха сдавала ее жильцам. Единственным украшением комнаты было отверстие, выходившее на тротуар; без всякого основания его называли окном. На дверях белел большой лист бумаги, а на нем красным карандашом была грубо изображена рука. Рука эта имела всего три пальца, а под неестественно длинным, указательным — каллиграфическим почерком написано: «Здесь обучают игре на цитре». В рубрике мелких объявлений крикливых и назойливых уличных газет, в этом разделе голода и нищеты, по которому изо дня в день ползут все более темные и печальные тени нашей жизни (жизни бедного маленького австрийского гарнизона), среди множества оплачиваемых построчно криков горести и скорби, барышня каждую субботу помещала объявление об уроках игры на цитре. Среди рекламы о продаже столь бесценных в военное время повидла, меда и удобрений, среди объявлений желающих продать косметические суррогаты, искусственные челюсти и подержанную домашнюю утварь были и барышнины две строчки в дешевом телеграфном стиле: «Барышня обучает на цитре. Спросить: улица… номер… домоуправитель…» В этот поток навязчивой рекламы барышня опустила и свое скромное объявление — может, кто-нибудь и заинтересуется игрой на цитре, и к ней приходили иногда белошвейки и приказчики, а порой забредал загулявший сват и поднимал скандал.

— Что это за жульничество? Заманивают честного человека цитрой, а здесь какая-то глупая, старая дева!

Покричит такой веселый сват в подвале перед дверью дворничихи, возмущаясь обманом, и уйдет. Но это случалось редко.

На отверстии, что выходило из комнаты барышни на тротуар (дворничиха называла его в своих газетных объявлениях «окно тихой комнаты»), висела кроваво-красная занавеска.

Когда Кралевич ночью возвращался домой из редакции или после бесплодных, меланхолических блужданий по улицам, окно это всегда светилось. Мерцал огонек керосиновой лампочки, и на занавеске дрожали его отблески. Барышня не спала. Отравленный смрадом типографии, утомленный телефонными разговорами в редакции, взволнованный и усталый от напряженного бумагомарания, Кралевич обычно не шел к себе, а бродил по улицам и только перед рассветом возвращался в «проклятый сумасшедший дом», как он называл дом, в котором жил на четвертом этаже. Дом этот стоял в конце грязной привокзальной улицы, носящей имя крепости, прославившейся в борьбе против турок (о ней еще в середине шестнадцатого века европейские поэты слагали восторженные гекзаметры). И, когда Кралевич, усталый, издерганный дневной работой, понурив голову, доплетался до подъезда, красноватое оконце светилось и, казалось, ждало его.