Мирослав Крлежа - Избранное

— Что же тогда? Если эти безобразные и, безусловно, бессмысленные явления ни к чему не ведут, если над ними нет ничего, что могло бы служить их оправданием, что тогда? Если они — конечное в бесконечном, то единственный возможный их смысл — очищение. Очищение в высоких, смиренных мыслях, очищение в стихах, красках или звуках. Разве музыкальный вихрь, возникающий в моей голове, когда я смываю своими мыслями эти позорные пятна, когда оплакиваю их слезами и врачую красотой — единственный смысл? Фу! Противны мне эти вихри музыки и очищение; все отвратительно до сумасшествия! Презираю, проклинаю и плюю на все это!

Так мучается Кралевич, и мысли разрывают душу, и кровь ударяет в голову.

— А что, если все эти жизненные явления не представляют собой конечного, если в основе их лежат комплексы неких глубоких мотивов, если наше настоящее — не что иное, как следствие вчерашнего? Если нынешние ужасы находятся в абсолютной связи с другими ужасами и трагедиями? Что, если явления, составляющие суть всей современной нелепости, больной и безумной, закономерно обусловлены, как и все жизненные детали? Вопросы! Вопросы! Что мне до Целого? «Я» — деталь, в которой пробудилось сознание, и «Я» — Целое, в котором проявляются одновременно все, даже самые бессмысленные, детали! «Я» — Целое над всем Целым! «Я» хочу быть абсолютом! И мое право сильнее всего, стоящего надо мной! «Я» хочу быть над всем!

Так говорил Штирнер, и так, его словами, бредит в болезненном, ипохондрическом монологе плетущийся по улице последователь Штирнера Любо Кралевич. Удрученный, как в полусне, он неожиданно очутился перед дверью больничной мертвецкой.

— Да, барышня! Что с этой несчастной повесившейся барышней? Дай посмотрю! Ее, наверное, уже всю изрезали, рассекли на части, разложили на столе, обитом жестью, вынули внутренности! Пойду навещу ее!

Барышня лежит на столе, покрытая чем-то белым, из-под покрывала торчат ее толстые, будто отекшие (и не совсем чистые) ноги с большими черными ногтями; в помещении полумрак. Все эти изуродованные люди, раздавленные и уничтоженные горемыки, которые бьют своей неуклюжестью по спокойствию Кралевича и сегодня, и вчера, и всегда, и давно уже, — все они заплясали перед ним в чаду формалина, карболки и мерзости, горькой и отвратительной.

— Чем я провинился перед ними? Они утонули в бурю! А я не утонул! Я еще плыву на своем корабле. А бросился ли я за кем-нибудь из тонущих, чтобы помочь ему? Почему я не пытался спасти барышню? Целыми ночами я слушал, как она тонет, и не помог ей! Оттолкнула меня! Оттолкнула! Прогнала! Я пытался; она сама не захотела! Я не виноват! А, может быть, ей лучше чем мне, плачущему над ней? Она спокойна. Она — положительная, зафиксированная точка в вечном изменении, она — решение проблемы!

Внизу по улице плыли опьяненные безумием толпы народа, они восторженно приветствовали карету австрийского принца эрцгерцога: была иллюминация, гремела музыка, развевались знамена, стреляли из ружей. Внизу на улице шумел и вопил людской поток, а Кралевич не мог оторвать глаз от положительной, зафиксированной точки во вселенной, оси, вокруг которой вечно вращается Все и… Ничто!

— Да! Это — Ничто! Он — победитель! И будь проклят каждый человек, который служит этому ничтожеству! А сегодня все на службе у ничтожества! И все эти люди, что кричат на улице, и епископы, и эрцгерцоги, и все организации, и все режимы, и война, и искусство, и философия — все, все на службе у этого оскалившегося страшного эрцгерцогского ничтожества! О, как я тебя ненавижу, как проклинаю, как презираю тебя, ощерившийся гад!

Это было во второй половине дня, когда Кралевич побывал в морге, чтобы взглянуть на повесившуюся Марту Кляйнмайер. На следующий день барышню хоронили; шел дождь. А потом, спустя некоторое время, в комнату барышни в подвале вселился горбатый старичок портной; фортепьяно старуха продала. Кралевич сам видел, как грузчики несли его на подводу. Все это произошло пять или шесть недель тому назад. Следовательно, невозможно сейчас слышать звуки фортепьяно из подвала! Это нервы! Они натянуты: его слишком взволновали сегодня затонувшие корабли (восемьсот лошадей утонуло сегодня утром на подорванном судне около Корфу!). Все от этого!

— Но нет! Ему не чудится! Это звуки из подвала! Конечно же, играет барышня! Это она берет аккорды в полуночной тишине! Разве она не раздавлена окончательно? Неужели еще жива? Что за вздор?

Кралевич громко разговаривает сам с собой и возбужденно ходит по комнате. Свеча мигает, чадит сырой фитиль, пискливо скулит и потрескивает, плывут синеватые круги над огненной оранжевой короной; снизу же, из темной глубины, несутся дрожащие звуки разбитого пианино повесившейся барышни.

На третьем этаже, под Кралевичем, раздаются голоса. Отвратительный дом, в котором живет Кралевич, построен в прошлом столетии, это один из первых четырехэтажных домов города; тогда домовладельцы еще не гнались за тридцатипроцентным барышом, но и он построен жмотами: кажется, что стены не из кирпича, а из картона — отовсюду ясно и отчетливо слышатся голоса. Все бормочет вокруг Кралевича. На минуту голоса затихают, потом снова гудят.

— Это ссорятся Вркляновы.

Вркляновы беспрерывно грызутся, как кровожадные шакалы. Это беспокойная орда, инстинкты которой необычайно жестоки, как у всех несчастных, оторванных от родных мест крестьян; в первом поколении они еще не обжились в городе и осуждены изнывать в тесных рамках городского быта. Приходят крестьяне в наш город и становятся подметальщиками, посыльными, сторожами, прислугой; уже десятилетиями приходят они в наш город и становятся письмоводителями, советниками; но становятся ли они почтальонами или ветеринарами, характерными их чертами остаются кровожадная, звериная прожорливость и тоска по земле, которая гложет их в повседневных волнениях беспокойной городской жизни. Приходят в город и такие, что отбыли положенные двенадцать лет действительной службы в каком-нибудь провинциальном полку; они становятся писарями, канцеляристами, чиновниками. Тома можно написать об этих оторвавшихся от земли людях, нахлынувших в город, в столицу «королевства», за последние три-четыре десятилетия. Приткнулись эти выходцы из села в городе, живут, как самая настоящая «интеллигенция»; так называемые горожане, томятся они за мизерную плату по учреждениям и конторам. К числу таких пришельцев, которые в свое время приплелись в хорватскую столицу пешком с военными документами в кармане, принадлежит и Врклян, глава семейства, живущего в одном доме с журналистом Кралевичем. Пришел Врклян в Загреб, женился на какой-то холерической официантке, наплодил кучу детей, и теперь живут они в двух комнатах и грызутся, как звери в клетке. Нравы их необычайно примитивны и свирепы, и когда у Вркляновых начинается ссора, то бушует она целый день, как стихия. Иногда дело доходит и до таких жестоких драк, что у Кралевича окна дрожат, как во время грозы, и качается подсвечник. Вркляновы занимают две комнаты: в одной из них спит дедушка-паралитик, шаркающий своими изношенными башмаками, и четверо детей. Старшая — конторщица, несчастная девушка, библейский тип, может быть, одно из самых несчастных созданий в нашем городе. Был у нее парень. Погиб на войне. Был второй — тоже погиб на войне. Третий умер от чахотки. Эти три связи окончательно испортили ее отношения с матерью (искушенной в любовных делах), и мамаша, которая и раньше не питала к дочери теплых чувств, начала грубо, по-мужицки, бить девушку, в сущности ни в чем не повинную. Однажды после такого домашнего скандала девушка убежала из дому, сломала ногу и теперь ходит с костылем. Нашла она себе и четвертого парня. Поехала как-то с ним на прогулку в Подсусед, а там попал ей в глаз раскаленный уголек, обжег роговицу, и она окривела, потеряла службу и вынуждена сидеть на шее матери. Это старшая из детей Вркляна и любимица отца. Все остальные в семье ее ненавидят, а братья даже бьют. Два средних мальчика провалились в гимназии, не смогли продолжать образование и сейчас в ученье: один — в книжном магазине, другой — в лавке мелочного товара и плетеных изделий; оба — велосипедисты, члены спортивных обществ «Колесо» и «Тетерев». Самый же младший ребенок — кретин, с неестественно большой, отечной головой. Врклянова хочет любой ценой освободиться от этого глухонемого кретина, так как он не велосипедист и нет никакой надежды, что когда-нибудь станет членом клуба велосипедистов. Врклянова — глава и верховный арбитр этого зверинца: в семье все подчиняются ей беспрекословно, как беспомощные кролики удаву.