Мирослав Крлежа - Избранное

А из подвала несется музыка… Оцепенев, смотрит Кралевич сквозь стену напротив, к своему соседу, и старается понять, что там происходит. За стеной же созревает надоевшая и навязчивая мысль о самоубийстве: явление в нашей жизни обычное, описанное в современной беллетристике бесконечное множество раз. Неумолимая жестокость губит душу благородной девушки и гасит в ней огонь жизни. Кралевич отчетливо видит сквозь стену полумрак душной комнаты, загроможденной безвкусной, полной клопов мебелью, и слышит чей-то горький плач. Кто-то тихо стонет, совсем тихо, едва слышно: так плачут люди, скрывающие свою боль, которые зарывают голову в подушки, чтобы заглушить вопль страдания, рассекающего подобно острому хирургическому ножу их грудную клетку, мышцы, все тело. Но крик боли пробивается сквозь подушки, смоченные слезами. Сквозь всхлипывания боль слышится все сильнее и громче, становится все более глубокой, безнадежной и страшной.

Да, Кралевич потерялся в полумраке чужой комнаты, но он знает, что значит этот девичий стон, этот тихий ночной плач. Это рыдает Власта Юришич, несчастная, анемичная, беспомощная Власта, милая и тихая, талантливая девушка!

Власта Юришич — машинистка в финансовой дирекции. Целыми днями под ее пальцами пробегают бесконечные ряды и колонны финансовых распоряжений и налоговых документов, длинные столбцы скучных цифр, которые расползаются по бумагам, как ядовитые муравьи. Ее отец, совсем маленький чиновник королевского краевого правительства, в девятьсот одиннадцатом году приобрел в рассрочку свой последний новый костюм; эта покупка была единственным праздничным событием во второй половине его чиновничьей жизни. Этот бедняга — серенькое, безличное ничтожество, кукла без позвоночника и содержания, набитая канцелярскими опилками, человек прихожей, обращающийся к своему начальству с подобострастием крепостной эпохи: мое нижайшее почтение, ваша милость! Отец Власты, господин Юришич, глава семьи, получает и читает ежедневно «Народную газету» — это вся его духовная пища. Юришич не курит, не пьет, он целыми вечерами дремлет в своей кухне возле печки, комкая в руках старый номер «Народной газеты» и теряясь в потоке бесчисленных и однообразных взысканий, конфискаций, новых постановлений и законов, таращит глаза на непонятную и далекую «королевскую область в Нижнем Михольце» или «общинное управление в Перушиче», которое постановило, чтобы «Нико Бартулич из села Кленика Малого, дом Хзия, неизвестно куда выбывший, вернулся и предстал перед управлением». Так проводит свои дни отец барышни Власты, который корпит в своем учреждении с необычайно терпеливой и рабской преданностью, роется в бумагах, как червь, и прямо-таки с наслаждением гниет в сером и мерзком домище на Марковой площади, где правит королевское краевое правительство. Его жена, «дамочка» Юришич — типичная католичка нашего города, рьяно посещающая церкви; это образ из еще не написанных глав литературных произведений о подобных дамах, у которых кличка «дамочка» сохранилась, как воспоминание о покойной собачке-любимице, когда-то раздавленной поездом.

Не лишено смысла познакомиться с тем, что представляет собой тип католички в нашем городе и какую важную роль играют эти мрачные женщины в семьях, основах основ чиновничьих домов «вообще» и нашего бюрократического отечества в частности. Таких женщин в городе имеется приблизительно десять тысяч, они есть во всех социальных слоях: нищенки, вдовы, чиновничьи супруги и дамы высшего общества, которые предпочитают слушать проповеди исключительно в церкви святой Екатерины, где служат немецкие иезуиты, так как считают, что слово господне звучит куда убедительнее, если произносить его по-аграмски или по-грацки [42] Аграм — название Загреба, столицы Хорватии, в период господства Австро-Венгрии; Грац — город в Штирии (Австрия). . К этой секте, полной всего глупого, декоративного, показного, принадлежит и госпожа Юришич, которая заживо гниет в своем религиозном кругу; это один из тех вредных и болезненных лишайников, наростов, которые уродуют жизнь наших маленьких людей, полную тихих трагедий, разыгрывающихся на холодных кухнях, где единственная пища — кофе с хлебом. Эти женщины посещают почти все проповеди и богослужения: их можно видеть и у святого Винка Паулинского, и в иезуитской церкви, и у капуцинов в городской больнице, и во всех церквах Верхнего Города и Каптола. И святой Петр, и Влах, и святой Рок, и Блаженная дева Мария, и святой Иоанн, и пресвятое Сердце Иисусово — все кишит этими бледными «дамочками», которые коленопреклоненно молятся, в то время как ни одна из них не относится по-христиански к своим ближним, и прежде всего к собственным детям. Они присутствуют на всех церковных обрядах и молебнах, посещают все вечерни и мессы с хором и без него, ранние обедни, процессии, реквиемы и богослужения, участвуют в любое время во всех церемониях и крестных ходах во всех городских церквах. Они носят свечи во время процессий, состоят членами Пресвятого Воинства, паломничают два раза в год к Марии Бистрицкой и к Матери Божьей «на Торговом Верху»; они составляют основные кадры нашей католической организации, которая располагает во всякое время несколькими тысячами подписей и крестиков (за неграмотных) для любого демонстративного выступления на благо католической церкви. В большинстве своем это физически и духовно убогие женщины, которых восхищает и привлекает прежде всего декоративность католицизма и средневековая орнаментация этого печального театра, где играют наши провинциальные капелланы, как бродячие, бесталанные артисты. Молитвенники этих женщин полны пестрых священных картинок, а в церкви они с умилением косятся на шелковые сутаны, кружева и богатые вышивки, восторгаются звуками органа, и в мрачных зданиях, куда свет едва пробивается сквозь разноцветные стекла, они переживают самые прекрасные моменты своей убогой жизни между утренним завязыванием галстука супругу-тирану и вечерней скукой в теплой кухне.

Такой вот католичкой и была жена старого Юришича, госпожа Юришич. Пуританский, анемичный тип, всегда в черном, с красной брошью из чешского граната, в руке — молитвенник в темном с позолотой переплете и большим тисненым пресвятым крестом. Холодная и жестокая, она мучает своего ребенка тупой извращенной педантичностью, постоянно и тягуче. Она не истязает свою дочь, как Врклянова, из ненависти, но истязает из любви. Врклянова — характер энергичный, она может кокетливо взглянуть на молодого человека, она локтями пробила бы себе дорогу в жизни; чулки у нее прозрачные и ноги стройные. У Вркляновой есть какая-то внутренняя сила, и она бьет и разрушает все вокруг себя, чтобы «освободиться» от своих тупоумных детей, от проклятого «груза», который тянет ее вниз. У госпожи Юришич все иначе: она сжалась в комок и не выносит кипения и журчания веселой жизни. Ее ботинки неуклюжи, а накрахмаленная юбка шуршит как у монахини, — и все вокруг нее должно быть холодным, богобоязненным и религиозным, все — мрамор и молчание. Удивительная вещь, что именно у детей такой женщины проявился артистический дар, стремление к полной кипучей жизни. Был у Юришичей единственный сын, Милан; это был вундеркинд, чудо-ребенок. В двенадцать лет он дал свой первый концерт на скрипке на благотворительном вечере общества защиты животных, и газеты писали о нем как о мальчике с большим будущим; ему прочили приглашения к королевскому столу, путешествия по свету на своей собственной яхте. Родители любили его до безумия, в этом чудо-ребенке они видели свой главный выигрыш в жизни и источник благоденствия. Милан всегда был одет в самые красивые шелка и высокосортные сукна, в то время как заброшенная Власта ходила в школу оборвашкой, как Золушка. За тем же столом, где для Милана подавались слоеные пироги, ореховое печенье и сливки, Власта ела только хлеб, размоченный в вонючем кофе, и, когда Милана целовали, Власту били. Вся любовь родителей была отдана Милану. Во время поездки к тетке, в Загорье, случилось несчастье: Милан попал под поезд, и колеса раздавили его на станционном пути, где он играл с собачкой. Вместе с Миланом Юришичи похоронили все свои надежды и любовь, для Власты осталось лишь холодное озлобление. Эти чиновники с психологией мулов, подобные тысячам других, что влачат серенькое существование в нашем городе, как коршуны, набросились на девушку, чтобы замучить и забить ее. Но Власта принадлежала к тому поколению школьников, которое ввело в моду забастовки. Ребята этого поколения организовали те спортивные общества, которые впоследствии превратились в революционные союзы, совершающие покушения на венгерских тиранов во имя свободы Хорватии. Молодежь смело полемизировала с вероучителями, доказывая, что «бога нет», писала романы, бежала за границу, переходила из одного среднего учебного заведения в другое, выпускала протестующие газеты, терпела и страдала «за свободу учеников». Власта, например, будучи еще в пятом классе лицея, убежала из дому, так как стремилась на сцену, хотела стать артисткой, оперной певицей. Она скиталась по провинции, пока полиция не препроводила ее домой; с тех пор начался окончательный разрыв девушки с родителями. Она с позором была исключена из школы за «аморальное поведение»; года два спустя она стала машинисткой. Испытание неким нашим «компетентным лицом» доподлинно установило, что Власта — «воображаемый талант» и что лучше всего ей остаться «там, где она находится», а так как она находилась в конторе, это означало — возле пишущей машинки. О, сколько таких «воображаемых талантов» гибнет в нашем воображаемо талантливом городе, который в истории нашего маленького народа представляет собой третьи или четвертые Афины! И гибнут эти «воображаемые таланты» только потому, что наши «признанные таланты» (в сущности, заурядные бездарности) отнесли их к категории «воображаемых талантов». Сколько девчонок на галёрке нашего «афинского» театра сгорает каждый вечер от тоски по сцене; голодает в нашей безграмотной балканской темноте богема, мечтающая стать художниками, как Гоген и Мане, в которых эти несчастные дети влюблены по иллюстрациям в журналах. Такая же участь постигла и Власту; со временем она, казалось, примирилась с ней. А сейчас снова поднялась буря.