Мирослав Крлежа - Избранное

Ее муж — господин Петр Врклян — чиновник правительственной регистратуры «с вашего позволения, одиннадцатого разряда», тип абсолютно безвольного человека.

— Если бы существовал тринадцатый разряд, ты, осел, имел бы тринадцатый, — говорит обычно Вркляну жена во время ссор и семейных объяснений. У него никогда не было ни на грош воли: этот чиновник ползет по жизни, как червяк по земле. Движения его усталые, он плывет, как густой туман, глаза — мутные, зеленовато-водянистые; Кралевичу всегда кажется, что Петр Врклян когда-нибудь расплывется и исчезнет. Он не человек, а тень своей жены; она готовит ему белье, нарезает хлеб, завязывает галстук, отправляет вовремя спать; короче, она человек, она существует и всем управляет. И деньги зарабатывает она своим особым способом; она всегда связана с контрабандистами (теперь военными) и темными личностями, которые, крадучись, круглые сутки шныряют по лестнице, особенно под вечер. Старуха Врклянова ростовщичествует; она дает деньги взаймы под проценты, таскается по банкам; бог знает, как и почему по дому пошел слух, будто Врклянова какими-то сделками приобрела большое состояние. Кралевич от прислуги, которая шушукается на лестнице, случайно услышал болтовню о таинственном капитале, приобретенном Вркляновой. В этом доме постоянно шепчутся, выдумывают, клевещут и оговаривают, не зная ничего определенно. Говорят, что Врклянова разорила свою старую и якобы богатую тетку, что кого-то она обворовала, но, кто этот «кто-то», — никому неизвестно. Говорят, что она на чьих-то костях построила дом, который потом выгодно продала. Обо всем этом в доме сплетничают, потому что все ненавидят эту бабу. Ненавидят ее, очевидно, потому, что эта горе-мать немилосердно истязает своих детей. Других причин столь дружной всеобщей ненависти нет.

Действительно, страшно становится, когда у Вркляновых начинается шакалья грызня. Дьявольское зрелище, когда Врклянова бросается на детей, как кобчик на цыплят; ребята разбегаются по дому и коридору, стучат дверьми и отчаянно визжат. Особенно же Врклянова ненавидит своего младшего, кретина, которого, очевидно, решила во что бы то ни стало сжить со свету. Этого ребенка она подолгу держит под ледяной струей водопровода, а затем — у открытого окна, так что мальчик весь синеет. Она привязывает его к кухонному столу и бьет горячей кочергой и железными прутьями так, что ребенок ходит покрытый струпьями, синяками и ссадинами. Возмущенные жильцы дома много раз поднимали по этому поводу скандалы, жаловались на нее даже в полицию. Полицейские пришли и ушли, составив бессмысленный протокол, но ничто не изменилось. Кралевичу непременно хотелось иметь ясное представление о том, что творилось под ним, в этом чиновничьем зверинце. Он пытался понять Врклянову и оправдать ее. Он рассуждал так: очевидно, это здоровая натура, по всей вероятности, сильного темперамента. Этим и объясняются приступы ее дикой, нелепой ярости, о которых, возможно, она позднее сама жалеет.

— Ведь это самка! Правда, она носит искусственные челюсти и красит волосы, но вуаль на ее шляпке всегда прикреплена очень тщательно, туфли ее безукоризненной формы и свидетельствуют о вкусе, каблуки не стоптаны, чулки прозрачны и подчеркивают кокетливую ногу («вечно женственную») со стройной щиколоткой. Она бы жила еще, эта страстная дикая женщина, но муж ее — сонный ленивец, тюфяк, а в ней, по всей вероятности, чувственность еще не умерла и может всегда вспыхнуть. Все эти сделки, погоня за деньгами, контрабанда — от излишка энергии. И старухи в доме ненавидят эту необузданную натуру, потому что чувствуют ее превосходство над собой. Врклянова понимает, что угасает в своих двух комнатах с глупцом мужем и бездарными детьми, а кретин просто тянет ее вниз, как тяжкий груз; вот откуда у нее такая ярость. Она не виновата! И никто не виноват, что ее сыновья — всего лишь велосипедисты и никогда не станут ни консулами, ни генералами.

Так размышляет Кралевич о Вркляновой, когда долгими зимними вечерами слышит звериную грызню в клетке на третьем этаже.

Однажды вой и крики детей Вркляновых перешли всякие границы. В запертой комнате они били ногами в дверь и взывали о помощи; весь дом слышал их, но никто не двинулся с места.

— Зачем? — думали люди. — Бессмысленно! Все равно ничем не поможешь, а, вмешавшись в чужие дела, только навлечешь на свою голову ненужное беспокойство и новые скандалы.

Кралевич, взволнованный детскими воплями о помощи, в сильном возбуждении бросился вниз посмотреть, в чем дело, и втолковать несчастной матери, что не следует так жестоко обращаться со своими детьми. Вмешательство «человека» должно все-таки помочь! Не может не помочь! Но заступничество «человека» на этот раз не имело успеха. Врклянова грубо вытолкала его вон.

— Вот еще! Очень нужны мне ваши проповеди! Какое вам дело до моего ребенка? Как будто вы его родили, а не я! Убирайтесь вон! — кричала она. — И Кралевич удалился, не изменив ничего ни на йоту. Это было давно, а кровавые истязания на третьем этаже продолжались по-прежнему.

— Что поделаешь? Если бы мое вмешательство и помогло установить равновесие здесь, в одной из клеток нашего дома, сколько нарушенных взаимоотношений и беспорядка еще осталось бы повсюду в жизни. Это не внесло бы в целое ни малейшего изменения. Все осталось бы без перемен.

Такими поверхностными рассуждениями Кралевич долго пытался усыпить свою совесть и успокоить себя, когда под ним гремели мебелью и стучали дверьми так, что в его комнате трещали дверные косяки и штукатурка падала на рваный ковер с изображениями гондол на Большом канале, украшенных цветами и фонариками; костюмы людей, вытканных на ковре, свидетельствовали о том, что действие происходит летним венецианским вечером во времена Дездемоны.

Полночь уже прошла, а Кралевич ясно слышит, как внизу, у Вркляновых, все ссорятся. Вот хлопнула дверь, так сильно, что все замерло в страхе; вдруг — удар палкой и… минутное коварное спокойствие. Полная тишина. На улице начал накрапывать дождь; тихие звуки фортепьяно из подвала все отзываются в душе Кралевича, как глухой звон больших церковных колоколов, льющийся по праздникам с колокольни; они действуют магически, как звуки флейты, которыми гипнотизируют гремучих змей. Кралевич забегал по комнате нервно, как встревоженная гиена, волосы его взъерошились и стали похожи на твердые колючки дикобраза. Все словно наэлектризовалось — и стены, и мебель; кажется, что из всего исходит опасный поражающий ток. Каждый предмет представляет собой нечто отдельное, независимое, все вещи стали выглядеть удивительно отчетливо и выразительно. У Кралевича вдруг появилась чудесная прозорливость. Все слова, все жесты, все движения, все очертания, цвета и звуки, которые раньше проходили через сознание Кралевича, словно через сосуд, теперь застывают в его мозгу как ощутимые бесспорные факты, словно они находились там вечные времена, как какие-нибудь духи или призраки. И нет преград и границ безумию, в центре которого находится больное, беспомощное и одинокое сознание. Кралевич будто со стороны видит свое одинокое сознание. Его взор, как копье, пронзает стены; он видит сквозь двери, сквозь шкафы и чужие незнакомые души, точно через прозрачный кристалл, видит все до отчаяния ясно и чувствует, что стоит спокойный, здоровый и единственный трезвый в абсолютно сумасшедшем доме, который уже веками коварно пожирает безумцев и называется в истории новейшего времени «современной цивилизацией».