Мирослав Крлежа - Избранное

— Значит, здесь, в этой норе, страдала Марта Кляйнмайер. Здесь ее задушила жизнь, как паводок суслика. — И Кралевичу стало ясно, что существует Некто, повелевающий, неизвестный, невидимый, кто следил и за Мартой Кляйнмайер, кто сознательно и обдуманно, от первого дня ее рождения и до сегодняшнего дня готовил ей с непонятной целью такой трагический конец. Кралевич пытался глубоко продумать эту свою неожиданную мысль, как делал обычно. Он не задумался, вершит ли Некто свое гнусное дело палача под давлением какой-то высшей силы, не пришел ни к какому успокаивающему заключению, которое всегда кончается глубоким, хотя, и весьма наивным всепонимающим вздохом, свидетельствующим о бессилии. Нет! На этот раз несправедливость показалась Кралевичу настолько вопиюще ужасной, что ему захотелось кричать, протестовать, что-то уничтожить, открыто взбунтоваться. Его внимание привлекло пианино, и он начал обеими руками бить по клавишам, извлекая жуткие, разбитые звуки. Собственно говоря, он хотел тихо, почти неслышно, дотронуться до клавишей, но струны от первого прикосновения так зарыдали, что он, почувствовав сопротивление материи, должен был его сломить. Ужасные звуки заполнили комнату, полицейские засуетились, а господа из комиссии потребовали, чтобы у Кралевича проверили документы. Какой-то зобастый старик в форме полицейского поручика грубо и энергично выталкивал его вон, чтобы «не мешал работе служебных органов». Все взбудоражились и с шумом вытолкали Кралевича. Наступил вечер, зажгли лампы, а в печи догорал уголь и танцевали последние синеватые, ядовитые язычки пламени.

Следующий день у Кралевича был полон новых происшествий и неприятностей, и, когда вечером он зашел в больничный морг взглянуть на труп покойной барышни, нервы его были до предела возбуждены.

В этот вечер Кралевич впервые задумался о сущности вещей, и действительность предстала перед ним обнаженной, во всей своей безысходной неприглядности. Это были только впечатления, а не сознательная оценка реальности. Мелочи, обыденные события, случающиеся на каждом шагу, вдруг озарились в его мозгу зарницей, и все адские декорации нашего времени стали Кралевичу ясными и понятными. Блеснули и погасли, как далекая молния.

Утром в качестве журналиста он был в военном суде. Слушались интересные дела.

Молодая учительница из Срема, которой австрийская граната оторвала обе ноги, обвиненная в государственной измене, а затем оправданная, требовала от общественности, представленной на суде австрийскими офицерами и солдатами, удовлетворения по следующему поводу. Она подала в суд на капрала, который изнасиловал ее два года тому назад в больнице, где она лежала с острым воспалением культей. Теперь ей дали очную ставку с этим красным, потным дикарем, обладателем большой серебряной медали за храбрость. Несчастная лежит на носилках, дрожа от стыда, как осиновый лист, а суд грубо и фривольно разбирает все мелочи «происшествия», и судьи в мундирах издевательски ухмыляются. Перед ними измученный, втоптанный в грязь человек, а они смеются, потому что несчастная женщина не может доказать, что она изнасилована. Адвокат обвиняемого объясняет все «побуждениями милосердия». Солдат, дескать, «пожалел искалеченную беднягу и с отвращением поддался ее обольщению». И судьи грубо, по-солдатски хохочут!

Так начался этот день.

Второе дело было совсем обыкновенное в наше время. Отца семейства, священника, повесили австрийские солдаты, а его семью, жену и четверых детей, таскают по судам. Во время слушания этого дела Кралевичу было так плохо, что он едва владел собой. Затем целый день он писал статьи о правительственных кризисах, о наступлении, о подводных лодках, вел бесконечные телефонные разговоры. В полдень, когда Кралевич шел обедать, он встретил товарища своего детства, теперь слепого. Они вместе учились в прогимназии. Потом этот человек исчез с горизонта Кралевича. Он поступил в какое-то военное училище, стал офицером. Будучи учениками прогимназии, они совершали экскурсии в Подсусед [41] Курортное место вблизи Загреба на реке Саве. . Кралевич хорошо запомнил одну из их экскурсий, когда в каком-то трактире они кормили обезьянку и обезьянка поцарапала руку его приятелю; ребята от души потешались над забавным зверьком. Это было давно, и Кралевич с тех пор не видел товарища. Теперь же этот человек пережил ужасы войны, ослеп в карпатских боях под Ужгородом.

— Эх, мой дорогой! Наши поездки в Подсусед! Какое это было счастье!.. Если бы мне хоть на миг прозреть, увидеть Саву, развалины старой крепости, ивовые заросли! Эту сочную зелень возле реки, солнце! Ох! Хоть бы разок взглянуть на все это, а потом можно и умереть. Какое счастье были эти наши прогулки!

Так говорит слепой с черной повязкой, плетущийся за солдатом-поводырем… Да!

У женщины, которая давала Кралевичу обеды, тоже было горе: забеременела ее дочь. Молодая женщина портниха и, конечно, туберкулезная, связалась «бог знает с каким негодяем»! Бранится несчастная мать и подает Кралевичу еду на грязных сковородках, кляня все на свете. Возвращаясь с обеда, Кралевич встретил патруль: солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, вели толстяка в черной куртке, закованного в цепи; с арестованного градом катился пот. С удивлением Кралевич узнал этого человека. Когда-то толстяк работал в ночном кафе, а потом сам открыл ресторан при вокзале где-то в Славонии. На таких железнодорожных узлах, где движение очень большое, проезжающие в спешке, не считая, тратятся на еду и питье, и деньги рекой текут в карман ресторатора. В прошлом году зимой Кралевичу случилось застрять на этой станции из-за снежной метели и он прожил трое суток у толстяка, с виду очень добродушного и порядочного. Кралевич вспомнил, что зима была лютая, снег скрипел под ногами, был хороший санный путь и возле станции, затерянной среди болот, далеко от сел, выли волки. Станция была охвачена тифозной эпидемией, поэтому власти закрыли и опечатали колодцы и проезжие пассажиры пили только вино, сельтерскую и виноградный сок. В ожидании поезда они целыми днями играли в карты, и Кралевич проиграл хозяину ресторана что-то более ста двадцати крон. И теперь он встретил толстяка в цепях, под конвоем солдат в касках с винтовками. «Наверное, дезертир», — подумал Кралевич и машинально поспешил за патрулем, но фельдфебель строго объяснил, что арестованный не дезертир, а «вор и преступник, которого следует сегодня же повесить!»

— Разбавлял, — сообщил жандарм, — водой из зараженного тифом колодца вино и погубил сотни невинных людей.

Кралевича очень взволновали все эти события, его мучили мысли о том, как это получается, что человек становится этакой скотиной и ради наживы губит своих ближних. Этих глупых обезьян-обывателей все в жизни жжет, как крапива, и колет, как еж, а живут они за решетками предрассудков и не в силах освободиться от них. Жизненные невзгоды ранят их, а источника своих страданий они не знают. Кружатся они, как майские жуки, в трактирном чаду и грязи, грызутся, поедают друг друга. День после барышниного самоубийства обрушился на Кралевича, как вздувшийся поток, полный тяжелых камней: несчастная учительница, потерявшая ноги и изнасилованная, повешенный поп и его несчастные дети, слепой офицер, для которого детская прогулка в Подсусед — самое дорогое воспоминание в жизни, за повторение которой он готов отдать остаток жизни, забеременевшая туберкулезная девушка, человек, заражающий тифом сотни ближних, повесившаяся в подвале барышня — все эти несчастья потрясли Кралевича до глубины души и вывели из равновесия.