Мирослав Крлежа - Избранное

Теперь девушка хотела стать киноактрисой, по крайней мере как Мария Карми, или Лидия Борелли, или Франческа Бертини! Если уж невозможна сцена, то хотя бы играть в кино и осуществить мечту брата — путешествовать по свету на собственной яхте. Но старики решительно противятся любому ее порыву, они держат Власту под бдительным контролем, боясь газетной шумихи, яхты, скандала. Власту совсем лишили свободы; она должна точно через десять минут после окончания работы быть дома; мать берет ее с собой на прогулку, которая состоит всего лишь в посещении церкви, но зато обеспечивает «нравственный» контроль. Кралевич живет в доме не так давно, но уже знает все подробности жизни несчастного семейства Юришичей; от старухи, у которой снимает комнату, он узнал историю этой семьи, безутешно оплакивающей умершего любимца и тиранящей дочь, заключенную, как птица в клетку. Он даже пытался тронуть сердце госпожи Юришич, обратившись к ней, как «человек к человеку»: он объяснил ей, что происходит какое-то недоразумение.

— Ведь вы христианка и должны понять, что грешно мучить, лишать свободы такое юное создание, нельзя держать ее взаперти в душных комнатах. Покончит с собой ваша дочь, — сказал он госпоже Юришич, посетив ее однажды перед обедом, выполняя «обязанность и долг ближнего, который со стороны видит, что люди впали в заблуждение, и хочет помочь им».

«Нужны только два-три искренних слова, немного спокойной, простой мудрости, и все само собой уладится, развяжутся все сложные узлы», — думал он. Но эти узлы не удалось развязать искренним словам и простой мудрости.

— Знаю я вас, бездельников, — энергично выпроводила его госпожа Юришич. — Вы кокетничаете с этой негодницей, с этой дрянью! Пусть кончает самоубийством! Я сама отворю ей окно! Лучше пусть умрет, чем пойдет по плохой дорожке.

Кралевич и здесь ничего не добился своим гуманным вмешательством, столь нужным нам ныне человеколюбием. Ему оставалось только утешаться своим честным отношением к этому сложному вопросу.

— Вот! Он видит сквозь стенку жизнь семьи Юришичей, понимает, что там происходит, слышит рыдания по ночам и задыхается от сочувствия к беспомощной девушке. Льет слезы бедная Власта, задыхается от рыданий, а все вокруг остается спокойным и невозмутимым в темной полуночной тишине.

Долго слушал Кралевич, как за стеной плачет девочка Власта, потом порывисто подошел к дивану и сел. Свеча догорала; оплывающий стеарин залил грязный медный подсвечник, и зеленоватая жидкость поползла по растрескавшейся поверхности стола, заваленного книгами. Стояла полная тишина; и вдруг опять из подвала раздались рыдающие, на этот раз бурные, сильные аккорды. Они ворвались, как вихрь, и в потоке высоких звуков можно было различить какую-то неясную болезненную, необыкновенную мелодию.

— Нет, это мне не показалось. Это действительно играет покойная барышня! А почему бы ей и не играть? Она продолжает жить в виде флюидов, незримой материи, в виде тех впечатлений, которые влачу я за собой по этой тяжелой, туманной планете. Впечатления, которые составляли ее жизнь, не исчезли. Они существуют. Они живут во мне и теперь протестуют через меня!

Думая о нашей звездной способности светиться уже умершим источником света, Кралевич впал в нервное туманное созерцание протеста, который остается в вечности, предшествуя действию.

— Протест был раньше действия и прежде первого слова, отделившего свет от тьмы. А в сущности — ложь, что свет отделился от тьмы! Нет, не отделился! Все запутано; только протест продолжает оставаться в нас вечным!

Снизу доносятся глухие удары, словно мастодонт бьет лапой по бревнам: кто-то нервно ходит взад и вперед по комнате. Слышны какие-то голоса: говорят и говорят без умолку, ведут ночную беседу, долгую, бесконечную. Где-то там, внизу, ведут нескончаемый разговор. Уже разливается по вывескам лавок и трактиров рассвет, начинают вырисовываться силуэты колоколен и фасадов домов, запахло утренней свежестью; кое-где в подвалах проснулись петухи, а здесь, под Кралевичем, на третьем этаже, все говорят, спорят и объясняются без устали, всю ночь напролет.

Это не человеческий разговор, а какое-то безумное, демоническое терзание душ, которые не могут оторваться друг от друга. Как майские жуки, они с нелепым упорством цепляются ногами, кружатся, ползают, мучаются, не в состоянии оставить друг друга. Какая-то слепая и злобная сила держит их вместе и одновременно разъединяет. Она схватила их и насильно разъединяет, а нервы, мясо, кровавые жилы — все то, чем соединила их жизнь, разрывается в невыразимых муках. Это рвутся брачные узы, и кризис сопровождается переговорами, предложениями, анализом, заключениями и продолжительной отсрочкой. Кралевич слышит отдельные громко произнесенные слова, но не понимает их смысла.

Мужчина, супруг, кружит по брачной клетке, как раненое животное: от окна к печке, от печки к окну и снова от окна к печке. Он жестикулирует, курит одну папиросу за другой, выкрикивает какие-то слова, терзается и мечется по комнате. Женщина свернулась, как кошка, клубком и истерично смеется. Кралевичу их история известна во всех подробностях; он внимательно следит за ней с самого начала. Это — банальная история брачного треугольника в духе вульгарных мелодрам прошлого века. Они занимались музыкой: пианино, скрипка, виолончель. Музицировали дни и ночи. Мало того, что в доме, считая вместе с барышниным, рыдало пять роялей, на третьем этаже рыдали еще и скрипка с виолончелью. И вдруг сразу все оборвалось и началась драма, которая все еще продолжается. Тот, третий музыкант стоит сейчас на улице и играет. Кралевич и с ним знаком. Это — незаметный банковский служащий. Всегда безукоризненно одет, уделяет много внимания вежливости, манерам; мещанский культ манер начал чувствоваться в нашем городе еще перед войной (все эти жалкие условности мировыми катаклизмами довольно основательно уничтожены, можно сказать, в самом зародыше). Господин конторщик снимает шляпу каким-то заученным движением, словно скользя по кривой, его чистое, тщательно выбритое лицо всегда улыбается мило, приязненно и на первый взгляд совсем естественно. Так выглядит тот, третий. Он стоит внизу, на другой стороне улицы, возле заведения гробовщика, прислонившись к стене дома, скрытой тенью. Это адская серенада в рассветном тумане. Дрожа как в лихорадке, музыкант пялит безумные глаза на светящееся окно, сжигаемый огнем смятения и страха. Он понимает, что там происходит, и боится этого окна; та самая сила, которая наверху, в комнате, терзает мужа и жену, рвет ему когтями грудь. Он ощущает в себе бурю тех же инстинктов. Он чувствует их в себе и боится их, он знает, что те же инстинкты раздирают другое раненое животное там, наверху, на третьем этаже, животное в лице господина его соперника. Их двое, а женщина только одна…