Мирослав Крлежа - Избранное

Старуха целыми днями чинит свое ветхое, рваное белье; в кухне постоянно клубится пар и пахнет щелоком, похлебками и горькими соусами. От кухонного дыма и чада на днях подохла канарейка. Старуха всегда чем-то занята: стирает, моет, трет, нечаянно порежется ножом или уколется иголкой и тотчас делает перевязки, трусливая и болезненно раздражительная. Целыми днями она плачет о сыне, а сейчас храпит, как животное, словно какое-то чудовище! Кралевича беспокоит ее звериное дыхание, нагоняет страх в этой пустой комнате, в жутком доме, в его безысходном одиночестве. Охваченная страхом и возбуждением, трепещущая душа человека все воспринимает особенно остро и болезненно; предметы и явления кажутся опасными и угрожающими. Кралевич ощущает присутствие повесившейся барышни, оскалившейся и зеленой; она сидит ночью у несуществующего фортепьяно и исполняет мрачные, похоронные мелодии; Кралевич боится удавившейся барышни. По его рукам текут теплые слезы несчастной девушки-машинистки, этой больной птицы, они пугают и обжигают Кралевича, как соляная кислота. Он чувствует удары, что сыпятся на голову маленького Вркляна, немого кретина, которого мать бьет горячей кочергой и зимой у открытого окна поливает холодной водой. Боится Кралевич Вркляновой, энергичной самки с кокетливой вуалью; говорят, она убила человека. Причиняет Кралевичу боль и рак генерала. Мозг его сверлит навязчивая идея умирающего чахоточного написать монографию о Ницше, которая осветила бы в трудах философа новые, неизвестные стороны; одержимый этой мыслью, больной, по всей вероятности, никогда не напишет эту монографию. Всего этого слишком много! И сегодняшний день, и вчерашний, и позавчерашний, и разговоры, и непонятные гнетущие переживания, и поток мрачных инстинктов в нем и вокруг него…

— Как смыть все эти уродства? Как стереть болезненные пятна с земного шара? Исцелить и залечить недуги? Это проблема! Разве что одним ударом? А можно ли все это разрешить одним-единственным ударом? Да! Конечно, можно! Только удар этот должен обрушиться на самого Кралевича, и он, как фокус, в котором сосредоточено все больное, угаснет, и тогда окончательно разрешится вопрос, целый ряд вопросов и до мелочей продуманных комплексов; все стало ясным Кралевичу при мысли о самоубийстве, и он почувствовал, что снова идет по тому пути, по которому шел уже больше полугода.

— Да, это так! Теперь вижу ясно! Мысли образуют спираль, которая опускается все ниже и ниже. Единственный вывод — я должен рухнуть в пропасть! Вот и все! Все это ведет к моему самоубийству, как к новой логической детали. Стало быть, новое преступление? Неужели и его включить в обвинение? Это же циничное затягивание петли вокруг моей шеи! Как долго будешь затягивать ее, негодяй, подлец?

И Кралевич проницательным взглядом окинул адский сценарий этого болезненного, декоративного зрелища, созданный по каким-то предварительно точно определенным принципам, — сценарий, который в итоге требует безусловной гибели его, субъекта, неврастеника Любо Кралевича, сотрудника «Хорватского слова».

— Стоит домина, в котором мы все живем; а как ужасно мы живем в этом доме, об этом лучше всех знаю только я, находящийся здесь не как жилец, а как единственно мудрое и достойное человека око в этом отвратительном зверинце. Мы грыземся, как кровожадные звери в клетке, и все эти наши жилища — норы и клетки с решетками, за которыми рычат одичавшие животные; они рвут когтями шкуры, сдирают мясо, сосут кровь и яростно, в безумном опьянении, пожирают друг друга. Наш дом — дьявольское осиное гнездо, и мы вонзаем один в другого ядовитые жала, впрыскиваем свой яд другим под кожу и наслаждаемся видом предсмертных судорог. Ложь — вся эта болтовня о «человеке», об отношении «человека к человеку», о сердечности, о гуманизме, все эти россказни, будто человек человеку не волк. Напрасны все наши усилия понять друг друга! По крайней мере в этом доме нельзя по-человечески столковаться! Какое может быть «человеческое» объяснение здесь, между этим зверьем, которое топчет, обливает грязью, бьет и давит друг на друга? Какой там Христос? Христианская идея? О человечности говорят только мерзкие, бесчувственные лицемеры! Я уверен: обо всей этой воображаемой человечности могут говорить и писать только те, кто и понятия не имеет, что такое человечность! Учителя средней школы, которым все равно, говорить о Пипине Коротком или о Христе! Они пишут о гуманизме, жалкие лгуны, бесталанные бумагомаратели, пишут об этой идее статьи, оплачиваемые построчно; они решаются говорить о наивных идеях христианства! А убийцы, профессиональные злодеи и подлецы выдумали эти идеи, чтобы наживаться. Какое объяснение может иметь этот сумасшедший дом? Здесь все ненормально, единственное нормальное явление в этом доме — мои скрытые и беспомощные мысли! Что же, однако, весит больше? Мои мысли или этот дом со всей материальной логикой своих бед? Весь этот грязный, уродливый дом, в котором всегда, от рассвета до ночи, звучат голоса дикой ненависти, презрения и яростных проклятий, ужасен!

— Скоты! Свиньи! Жулье, а не жильцы! — кричит, подметая лестницу, дворничиха, грубая и безобразная бабища. Она ругается и дерется с прислугой, которая назло ей сорит в коридорах. Удивительной, болезненной злобы полны все эти грязные, старые женщины, заполняющие дом; они всегда чем-то заняты: чистят свои комнаты и шкафы от пыли, носят миски с вонючим пойлом или тазы с дымящимся пеплом, моют полы, трут и чистят лестницы белым песком, что так неприятно скрипит под ногами (и делают это, чтобы другим было неприятно). К обеду обычно поднимаются целые облака пыли и всегда спешащая, крикливая толпа прислуги, солдат и денщиков носится в полумраке сырых, пронизываемых сквозняком лестниц. А когда на улице загрохочут бубны, тарелки и литавры, загудят трубы и флейты, забьют барабаны, запоет проходящая с топотом солдатня, когда все эти варварские звуки разнесутся по дворам и коридорам, — наступает невообразимая суматоха. Как помешанные, бегут все — молодые и старые, беззубые и здоровые, улыбающиеся и усталые, морщинистые и накрашенные женщины, — все рабыни этого удивительного призрачного дома бегут, как одержимые, из второго, третьего и четвертого этажей вниз, к подъезду, где масса проходящих вооруженных мужчин собирает их, как ос, роящихся у своего гнезда. А на улице гремят барабаны, палят из ружей, звенят медные тарелки; с музыкой, знаменами и цветами идет войско. Куда-то идут, возвращаются, снова проходят по улицам, уходят на войну, на резню, на преступление. Сытые кони, откормленные и лоснящиеся, поднимаются на дыбы; все смеется, перемигивается, машет руками и кричит. Какой-нибудь подвыпивший солдат выскочит из строя и забьется в клубок женщин у подъезда, нырнет в это множество набухших женских грудей, и все визжат, пронзительно кричат, все хохочут и скалят зубы. В такой момент кажется, что из длинных серых колонн, которые уже годами проходят по улице, струятся ядовитые испарения, опьяняют и приводят в исступление. Горящей лавой катятся охваченные безумием войска; и кажется, что эта разлившаяся река пьяной и грубой солдатни поглотит всех женщин, все эти подъезды, все дома, улицы и весь город, безвозвратно увлечет за собой куда-то в дождь, в туман. Эти мужчины, уходящие на войну, на поле боя, под пули, — единственное, что возбуждает всех этих несчастных женщин, изнывающих в нашем ничем не примечательном доме, в монотонной, будничной жизни.