Мирослав Крлежа - Избранное

На третьем этаже встают муж и жена, безрезультатно проспорившие всю ночь, и действительность им кажется еще более мрачной, нежели вчера. Под утро ими овладел сон, но он не принес успокоения. Проснулись они с неприятным чувством и после ночного перерыва снова сцепились, как скорпионы, чтобы пить кровь и высасывать соки друг у друга, разлагаться и окончательно сгнить. Муж ругает и укоряет жену, она истерично смеется и придирается к прислуге, прислуга грозит уходом и проклинает мелочную барыню. Грызутся, хлопают дверьми и здороваются с проклятиями на устах.

Хозяйка Кралевича второпях обварилась кипятком; ночью от флюса у нее опухла щека. Кралевич, одолеваемый усталостью, не может подняться с постели; он смотрит, как бегут стрелки часов, и знает, что в это время должен быть уже далеко, по очень важному делу, но никак не может встать. Лежит, мучается и слушает, как внизу, у Вркляновых, мать бьет детей и воет старик. Сегодня плохая погода и старик особенно нервно настроен.

У Юришичей — крик и ссора. Жена пришла с ранней мессы усталая, а муж нервничает, потому что завтрак не готов, время же рассчитано до секунды. Госпожа Юришич рассказывает, как ей в церкви мило улыбнулась Лурдская богоматерь (та, что с семью звездами); дочери кажется отвратительным кофе, и все нутро у нее выворачивается при мысли о постылой работе и о том, что нет надежды на собственной яхте отправиться во Флориду. «Их превосходительство» фельдмаршаллейтенант «всю ночь плохо почивали»; они ждут из Вены сына-камергера, вызванного телеграммой; каждую минуту он может прибыть скорым поездом. Генерал в тревоге «ожидают» своего сына, ибо «их превосходительство» уже вчера исповедовались и соборовались по всем правилам церкви, и славный фельдмаршаллейтенант, карпатский победитель, кавалер большого креста Леопольда, вполне «готовы в дальний путь». Остается только погладить и приласкать Лэдику, обняться со своим единственным сыном и отбыть. Жене немке сообщат, что «его превосходительство испустили дух», и «ее превосходительство» в своем кружевном утреннем туалете из приличия вздохнут о «его превосходительстве». Генерал и немка, правда, обедают за одним столом, но уже десять лет не разговаривают; это головы в одинаковой степени упрямые, ограниченные и твердолобые, и их брак — давно уже лишь проформа, так как в высоких сферах бракоразводные дела у генералов рассматриваются как скандал. Итак, генерал ждет сына-камергера, который приедет из Штайнбрика; ницшеанец из первого этажа мечтает о солнечном полдне, потеет и задыхается в галлюцинациях, в то время как мать этого «сверхчеловека» тайком, чтоб он не знал, ставит свечу Матери Божьей у Каменных ворот за его чудодейственное выздоровление.

Потом на дом набрасываются легионы грязных, больных людей, что стекаются в город из дальних пригородов и деревушек, разбросанных по болотистым ивнякам. Приходят маляры, которые закрашивают грязные пятна на стенах яркими красками; в своих бумажных пилотках, с забрызганными краской лицами они похожи на смешные, пестрые маски. Во время работы маляры обычно поют Марсельезу или свистят, как дрозды, и ходят по коридорам на высоких лестницах, как на ходулях. Скалят белые зубы полуодетые, босые трубочисты; губы их красны, как у негров. Несут на голове тяжелые бидоны с водянистой жидкостью усталые до одури молочницы. С этим грузом они прошли несколько километров. Толкают перед собой тачки с углем или песком и кричат хрипло и простуженно подростки; около полуночи под дождем тронулись они с окраин в далекий путь; они спят в сырых подъездах, всегда голодные, с налитыми кровью глазами. Жестянщики чинят водосточные трубы и желоба; звонят мусорщики, рассыпая сор и золу; продавцы песка и лудильщики протяжно кричат; газетчики, дворничихи и горничные — все оголтело носятся вверх и вниз по лестницам, все кричат, все сорят, все суетятся и куда-то бегут. Глухие и слепые, немые и шелудивые, голодные и оборванные нищие, что всю жизнь простаивают на паперти храма с четками в руках, все эти анемичные, полуголые женщины, оборванные старики и дети взывают к господу богу и выпрашивают крейцеры. Они носят сиплые шарманки, и в коридорах слышится их бесконечно убогая и печальная песня — чаще всего это ария из «Травиаты» или что-либо в этом духе. Люди кричат на этих назойливых музыкантов, захлопывают перед ними двери, ругают их, бросают им милостыню и остатки вчерашней еды, а изувеченные калеки проклинают, презирают и ненавидят дом и его «сытых» обитателей. Они пачкают и портят стены дома, как только могут: пятками отбивают штукатурку, выцарапывают гвоздями угрозы и проклятия на стенах, пачкают на лестницах зловонной грязью, бьют собак, показывают языки, сердито и злобно грозят той части человечества, которая называется жильцами и имеет возможность помирать под кровом в так называемой квартире.

Смотрит Кралевич изо дня в день на всю эту сутолоку и думает:

— Паш дом похож на разбитый орга́н, у которого все трубы дырявые и все мундштуки фальшивят. Какие мелодии рождает этот вселенский орга́н? И какой небесный настройщик мог бы согласовать эти нестройные звуки в гармоничное и тихое созвучие? В настоящую гармонию и большой вечный мир? Кто способен это сделать? Ясно, что я не могу. А глухонемые животные, населяющие этот дом, ни о чем не размышляют и считают, что все существующее единственно возможно и хорошо. Они дружно ополчились бы против того, кто попытался бы их убедить, что дом наш надо разрушить и построить снова. Клавиши этого вселенского органа плюнули бы желчью и гневом на нового музыканта и оскалили бы свои ядовитые зубы кретинов. Разумнее всего было бы перестроить и очистить самого себя! Бросить этот орган к чертям! О, если бы можно было убежать и скрыться от дурацкой музыки всех этих земных органов! Но куда бежать? Да! Без смысла и без цели носятся люди по своим домам, по всем городам. Это ясно и неоспоримо. Бегают до изнеможения, до усталости, с утра до ночи, от рождения до смерти, потом падают, умирают или засыпают, пробуждаются и опять грызутся, рвут друг друга в клочья, дерутся до крови и костей. Дерутся за кусок хлеба и клянут себя изо дня в день. И мечутся так не только в этом доме. И не только в соседнем. Так мечутся все, во всех домах, по всему городу, по всему земному шару. И, если бы разбить стенки всех этих размалеванных оркестрионов по всем городам, обнажились бы дырявые трубы и выбитые клавиши, стали бы видны барышни над расстроенными фортепьяно, оплакивающие свои угасающие воспоминания; вркляновы, ломающие и мнущие обременяющий их груз, и юришичи, молящиеся в церквах улыбающимся статуям с семью звездами. О, все превосходительства нашего города, все начальники, все туберкулезные, все страждущие! О, разбитые клавиши гигантского инструмента! Я слышу ваши несвязные звуки! И это все! Так фальшиво играют все инструменты земного шара. Так глупо и бессмысленно играют все города всех континентов, так играет весь земной шар, самый тяжелый из всех шаров! Вот! Шар вертится, вертится, и на нем умирают поколения людей. При каждом обороте этого грязного шара умирают целые поколения людей! Сколько миллионов таких разбитых оркестрионов на этом взбесившемся шаре фальшивят сейчас, во время войны, когда Европа думает, что воюет за благородное и праведное дело! Сколько тысяч домов на этом сумасшедшем шаре выбрасывают ежедневно из своих запутанных кишок съеденную, обглоданную и переваренную живую материю, пахнущую гнилью отбросов! Земной шар проглатывает горы трупов, питается этой разложившейся, зловонной материей и снова выбрасывает ее наружу, чтобы она двигалась, чтобы пресмыкалась, чтобы терзалась и мучилась и опять сваливалась в его прожорливые глотки, что извечно зияют на всех кладбищах.