Мирослав Крлежа - Избранное

Всматривается Кралевич в движение уличной толпы, и странная вещь происходит с ним (при упорном и продолжительном созерцании она случается с ним в последнее время все чаще и чаще): наблюдая жизнь, он видит, как она бурлит и течет, и чувствует, как эта жизненная материя, пройдя через определенную точку, теряется и исчезает.

Так набухают кольца древесины дуба и бука, бурно развиваются и растут под корой, достигают предела своего развития, и обессилевшее дерево погибает. Так женщина беременеет в экстазе и родит, так наестся человек и выбросит из себя гниль, так поднимется звезда и упадет. Да! Это удел всех бесплодных земных усилий, процесс, который оканчивается так плачевно. Это процесс вечного движения и исчезновения, пестрый круговорот безумно однообразных вариаций между рождением и смертью. Существует, однако, принцип, который никогда не исчезает, он остается незыблемым во все времена — печальный, загадочный и вечный принцип, связанный с похоронным бюро! Вот он! Там, через дорогу!

И с Кралевичем происходит необычайно странная вещь: промежутки времени уплотняются, длительность всего происходящего становится предельно сжатой, и он видит воображаемое ясно и образно, как реальность. Остановится вдруг перед похоронным бюро какой-нибудь из экипажей, обгоняющих один другого на улице, и чувствует Кралевич, что подъехал он как раз в положенное время. Выйдет из кареты элегантная дама в шелку и мехах, заторопится в контору и улыбнется горбатому делопроизводителю с болезненной изысканностью. Восковая безразличная маска на его лице холодна и неподвижна; он привычно внимательно записывает диктуемое в рубрики крупным и разборчивым почерком.

— Дворянка Жозефина Нарваи де Алсо Глоговец, рожденная в Вараждине в 1865 году, — записывает делопроизводитель в похоронном реестре, и, как только запишет все данные голубых кровей покойницы, которую надлежит хоронить по первому разряду, дама расплывется и исчезнет. Входит другой клиент, вежливо кланяясь таинственному горбуну. Это австрийский кавалерист со шпорами и тяжелым палашом; он заученно, по-офицерски улыбается, глуповато косясь сквозь свой монокль на необычную обстановку похоронной конторы. Вслед за мертвым офицером-конником ковыляет одноногий инвалид с протезом или печальным и безнадежным голосом плачется почерневшая, изголодавшаяся солдатская вдова. Порой контора так наполняется клиентами, что они толпятся перед горбуном и даже на улице перед конторой, словно здесь выдают керосин или муку. А никакого керосина не выдают, здесь лишь регистрируют покойников! Смотрит Кралевич, смотрит и начинает разговаривать сам с собой.

— Черт возьми, — говорит он, глядя на давку перед похоронным бюро, — люди сами виноваты! Почему не подумают об этом простом и с человеческой точки зрения вполне логичном, хотя, по сути, несомненно, криминальном обстоятельстве: что значит стать клиентом похоронного бюро? Поразмыслив, ей-богу, не толкались бы так легкомысленно возле этой проклятой фирмы, чтобы поскорее дождаться очереди! Не воевали бы, не голодали и не страдали! Да виноваты ли они в том, что не задумываются о похоронном бюро? Какой смысл в том, что я уже давно наблюдаю за этим учреждением и много размышляю о нем?

В самом деле, Кралевич довольно долго следит за «Первым Хорватским Похоронным Бюро», давно уже старается понять тайну его процветания. Но напрасно! Все его расследования приводят к одному заключению: бюро начало преуспевать с того дня, когда перешло в руки нового Шефа. С тех пор как он купил это провинциальное, захудалое предприятие, дело пошло во всех отношениях просто великолепно. Однако нового шефа никто хорошо не знает; люди лишь таинственно шепчутся о нем. В деловых кругах постоянно чувствуют его руку. Ходят слухи о каких-то незначительных фактах его разнообразной деятельности, но ясной и полной картины не составил своим ограниченным умом ни один из жителей города, даже о чем-то еще размышляющий. Пожалуй, только поверхностная близорукость и непростительная глупость наших горожан являются причиной того, что никто еще не узнал как следует хозяина похоронного бюро. Кралевич же узнал его, и узнал хорошо. В столичных кругах (литературных, политических и финансовых) о Шефе шла молва, что он темный делец и очень богат. Кто-то в свое время сказал, что это обыкновенный разбойник, преступным путем добывший свой начальный капитал. Как бы то ни было, о прошлом Шефа в городе известно, что он неожиданно возвратился сюда богачом, так говорят два-три старожила, что знали его много лет назад, когда он служил здесь агентом какой-то иностранной фирмы. Это было еще в восьмидесятых годах прошлого столетия, во время большого землетрясения или последней холеры. В своих неутомимых поисках сведений о Шефе Кралевич разыскал какую-то старуху, жившую в районе Кирпичного завода, в одной из вросших в землю халуп. Она ему рассказала о Шефе похоронного бюро удивительные, просто невероятные вещи. Якобы он жил в городе во время боев под Кустоцей и держал буфет в бараках у старого вокзала, и будто много людей отравилось колбасой, что продавалась в его буфете, а он внезапно исчез. Один из умерших от этой колбасы был дядя старухи лотошницы. Старуха уверяла Кралевича, что Шеф похоронного бюро и есть тот самый буфетчик и лавочник, она готова была в этом присягнуть. Это очень важный факт. Бесспорно, что Шеф был в городе во времена оккупации Боснии, когда множество людей томилось в бараках возле Кирпичного завода; войска, которые шли на смерть в боях около Яйце, Ливно и Добоя, снаряжались при его участии. Потом он строил бараки за Кирпичным заводом и доставлял лес из Краньской, был армейским поставщиком и продавал властям один и тот же товар по три-четыре раза. Во время землетрясения он был связан с темными церковными делами (церковные дела всегда темные), в которых был запутан епископ; приблизительно перед падением Куэна, когда у нас начался новый период народного движения, он снова вернулся в город. Еврей из «Большой кофейни» рассказывает, что на поставке коней бурам во время англо-бурской войны он заработал уйму денег и что вербовка добровольцев и экспорт лошадей в Южную Африку для английской армии тоже шли через его руки. Бесспорен факт, что в последний раз он появился в городе под личиной крупного оптового торговца, скупил много земли под постройки и начал строить немецкие виллы у северных виноградников и дома в Нижнем городе; за несколько лет он втерся во многие крупные предприятия нашей славной столицы, в которой все патриции начинали свою сомнительную карьеру в качестве шинкарей или армейских поставщиков в семьдесят восьмом году.

Так, например, неуклюжее громоздкое здание типографии с куполом, что стоит рядом с домом Кралевича, — собственность Шефа. От стука машин этой по нашим масштабам «огромной типографии» днем и ночью дребезжат у Кралевича окна, и чудится, что в подземелье беснуются и воют закованные в цепи демоны. Весь дом трясется, и Кралевичу часто кажется, что обитатели дома несутся на всех парах в адски бессмысленный абсурд и происходит это по плану таинственного Шефа, который отравляет их мозг и тело. Эта типография принадлежит акционерному обществу, но ни для кого не тайна, что глава ее — Шеф и что без него нельзя ничего ни предпринять, ни напечатать, ни подумать. Типография печатает клерикальные и либеральные газеты, влияет и на левое, и на правое крыло нашей жалкой хорватской политики, которая разлагается, как дохлая птица. Кралевичу ясно, что типография уже ряд лет систематически оказывает давление на оба крыла политики. Когда кажется, что эта больная птица действительно может и хочет взмахнуть левым крылом, печать подлезает под усталые крылья этот хромой курицы, подгрызает их, и птица снова падает в болтовню, ложь и моральное разложение. Правое же крыло связано капиталом и множеством будапештских скандальных, необычайно темных связей, так что нет никаких надежд на его движение для свободного полета. Печать сеет апатию, пессимизм и рисует все в самых мрачных тонах; распространение пессимизма и нигилизма ведется по строгому, заранее утвержденному плану. Это печать господина Шефа, который анонимно дергает и направляет все невидимые нити нашей народной борьбы против Вены и Будапешта. Между тем он принципиально не участвует открыто ни в каком начинании — все делают «его» люди, а в нашей общественной жизни почти нет человека, который не был бы «его» человеком, которого он не купил бы вместе с убеждениями и всеми потрохами. «Его» люди покупают фабрики, скупают завязшие в долгах поместья в Славонии, приобретают виллы и дворцы, сидят в банковских правлениях, советах и дирекциях и имеют надежные связи со всеми верхами и кликами нашего города. Этих «его» людей приглашают на ужины к самому его высокопреосвященству господину архиепископу, и многие толстые каноники, что астматически колышутся в лиловых рясах с дорогими бриллиантовыми наперсными крестами, приходят время от времени к господину Шефу за указаниями. Каптол находится с господином Шефом в самой тесной связи, так как Каптол веками уже тесно связан со всеми шефами. Сам Шеф очень редко где-нибудь бывает, он держится в тени, за кулисами. Есть два-три дворянских семейства Верхнего города, куда он заходит на черный кофе или поиграть в карты (и то очень редко); собственно говоря, неизвестно, почему он там бывает, так как эти семьи совсем обанкротились и потеряли финансовый престиж; да и знатность их сомнительна — дворянство их куплено в девяносто восьмом году. Господин Шеф фигурирует как покровитель наших художественных выставок и охотно играет дешевую роль мецената, поддерживая жиденьким кофе пьяную и голодную богему. Во время открытия одной из таких жалких выставок (а какая наша выставка не жалкая?) Кралевич и встретился впервые с господином Шефом лицом к лицу. Кралевич пришел как репортер «Хорватского слова». Между похоронными пальмами и кактусами, среди множества разгоряченных лиц Шеф выглядел зеленым, как незрелый лимон. Кралевичу в этот момент показалось, что за очками Шефа нет глаз, что там пустота; его золотые коронки, шуба и неправдоподобно тихий голос — все это подкрепляло убеждение Кралевича, что здесь дело не в живом человеке, а в какой-то очень запутанной мистификации.