Мирослав Крлежа - Избранное

Весной, около иосифова дня, когда фурия войны в своем слепом бешенстве опять отправила в могилу несколько сот тысяч человек, известное «Католическое молодежное общество» ставило любительский спектакль в пользу «Красного Креста» — «Свадьба святого Иосифа», где роль святого Иоанна в верблюжьей шкуре исполнял какой-то чахоточный долговязый рабочий из «мастерской гробов». Здесь, на благотворительном вечере, Кралевичу пришла в голову остроумная мысль: поместить в «Хорватском слове» маленькую заметку об этом представлении и подчеркнуть артистический талант столяра-мастера Франца Гушича, исполнявшего одну из главных ролей, а потом отнести газету Францу и так познакомиться с ним.

Так и вышло. Кралевич написал заметку об «особенном успехе «Свадьбы святого Иосифа», а на следующий день пошел в подвал, в мастерскую к Францу. Человек размяк от радости и возбуждения. И, чтобы Кралевич не думал о нем как о «каком-нибудь ничтожестве», рассказал, что шесть лет был в Мюнхене и Дрездене, что он столяр-художник и в Загреб попал, как призывник. Франц Гушич делает в мастерской золоченые львиные лапы, на которых стоят гробы, а также вырезает цветы по бокам гробов. Резьба по дубу — его специальность. Вырезает Гушич, чахоточный католик и артист-любитель, львиные лапы, цветы, рога изобилия и гирлянды в стиле барокко, работает он в облаках пыли, пахнущей клеем, которая серебрится в полосках солнечного света, едва пробивающегося в подвал. Сколачивает художник людям гробы за десять крон в день и не задумывается над окружающим. Кралевич в этом убедился позже, вечером, когда они пошли выпить по кружке пива; Гушич никак не хотел упустить случай угостить «господина журналиста и критика», Кралевича, так красиво «задаром» описавшего его. После третьей или четвертой кружки заговорили о Шефе. Кровь ударила больному в голову, сухо и хрипло покашливая, он говорил о своем хозяине и о работе таинственного бюро будто равнодушно и небрежно, но с затаенной горечью и отвращением. Говорил так, словно догадывался, что здесь не все в порядке.

— Это какой-то чудак! Ну, черт с ним! Какое мне дело? Главное, вовремя и хорошо платит. Носится по мастерской как сумасшедший и во всем разбирается.

— Разве он часто спускается вниз, в подвал?

— Не так уж часто! Но, когда придет, всегда суматоха. Я бы молчал, если бы и делопроизводитель не был подлецом. Но и он продажный негодяй. Обо всем доносит хозяину! Оторвешься на минуту от работы, сразу же докладывает! И наши деньги крадет! У нас в подвале не топят, зимой мы мерзнем, как собаки! А он хорошо угощается за наш счет. Только хозяин в тысячу раз строже! И все знает!

— Как все знает?

— А так! Если кто выпил лишнее и остался без гроша, Шеф всегда знает об этом. — «Пьянствовать умеете, а от работы отвиливаете! Бездельники проклятые!» Много людей выгоняет ни за что! А если уж он кого-нибудь уволит, так работы уволенный нигде не получит! Люди страшно боятся Шефа, так как знают, что если он уволит, то человек должен околевать на улице.

— Как же так, чтобы нельзя было устроиться? Столяры-то по крайней мере сейчас везде нужны?

— Как? А вот так! Все господа вот как держатся. Понятно? — н чахоточный Франц каким-то ловким движением зацепил один указательный палец за другой, как крючком, и потом сердито осушил залпом кружку. — Так-то, сударь!

— А почему не объявите забастовку?

— Бастовать? — переспросил человек с ужасом.

— Ну да! Естественно! Забастовку! Что же в этом странного?

— Ей-богу, это не шутка — бастовать у него. Да и не даст это ничего! Бастовали мы уже два раза! И всегда плохо кончалось. В первый раз три наших вожака умерли за два дня, один за другим. А в другой раз семнадцать человек умерло за одну неделю. Остальные страшно напугались; и ничего мы не добились. Не совладаешь с ним! Тверд, как кремень!

Пили долго, и у молчаливого Франца развязался язык. Он рассказал, как Шеф сам умеет сколотить гроб не хуже настоящего столяра, как точно знает все обо всех. Так, одному рабочему он сказал, что жена его обманывает. Перед всеми, так прямо и сказал ему это. И правда! Рабочий убедился в этом и забил свою жену насмерть, а теперь сидит в Лепоглаве! [46] Город в Хорватии, где находится большая тюрьма. А другому точно предсказал смерть его дочки!

— Ловкий мошенник этот Шеф! Вот что случилось недавно наверху. Несу я лак и олифу, чтобы мне делопроизводитель подтвердил счет. Случайно и хозяин был там же. Стоит возле конторки и слушает, как одна старуха диктует сведения о себе конторщику.

— Что? — ужаснулся Кралевич. — Разве и вы знаете, что клиенты сами приходят к нему записываться?

— Ха-ха! Ясное дело! Это весь персонал знает!

— Как? Весь персонал знает, какие дела у вас творятся, и все-таки вы продолжаете работать?

— Эх! А что же? Что можно сделать? Умереть с голоду и самому записаться у горбуна? Ничего здесь не поделаешь! Вот и вы знаете обо всем, а молчите!

— Я и сам не знаю, как узнал, — начал оправдываться Кралевич, — но с того дня, как задумался над этим, совесть у меня неспокойна.

— Э! Газетчики — умные люди! Они все знают! Ваша совесть никогда не бывает чиста! Так вот, поднялся я в контору и смотрю на старуху. Стоит она перед горбуном, трясется. Полуголая, грязная, обезумевшая от нищеты! Грудь провалилась, кожа высохла и висит складками, как, простите, на коровьей ляжке.

— Чем жили? — спрашивает книговодитель.

— Шила мешки для солдат, с вашего позволения.

— Плата?

— Три кроны в день!

А Шеф стоит у конторки спокойный и холодный, как изваяние, и смотрит через плечо конторщика в регистр.

— Неправда! Врете, — вдруг как закричит он на бедную женщину.

— Вы Фани Трпиничева! Ага! — Нахмурился, будто роется в своих мыслях. А потом вроде вспомнил старуху. — Вы получаете шесть с половиной в день! А не три!

Старуха, что целый день простояла за мукой на дожде, задрожала от страха. Воспаление легких уже начало ее печь, так как она почти голая, а ей за шестьдесят три перевалило. Вот и поторопилась занять «место» в «Ха-пе-бе». А сейчас испугалась, что придется уйти ни с чем, и заплакала.

— Почему врете? Полумертвая, а врете! Что? — раскричался Шеф на старуху, и я хорошо видел как пронзил он несчастную взглядом.

Франц Гушич заволновался, разнервничался и проткнул зубочисткой комочек грязного хлеба, который месил своими потными пальцами.

— Спрашиваю вас, сударь: откуда хозяин мог знать, сколько получает старуха? А потом начал мучить ее невероятными вопросами:

— А ваша дочь Фаника? Что? Где Фаника? Целыми днями шляется с офицерами по клубу и по Корзо! [47] Место прогулок в Загребе. Хоть бы кофту какую-нибудь купила вам! Как смели вы прийти сюда в таком виде? Не думаете ли вы, что мы здесь возимся с голыми старухами?