Мирослав Крлежа - Избранное

Стоит Кралевич в своей комнате, а уже поздняя ночь; от генерала ушел доктор, и коляска его прогрохотала по граниту; звук колес слышится еще минуту-другую, а затем все стихает. Кралевич видит все ясно, будто смотрит на это в действительности. Все отчетливо и ясно видит Любо Кралевич, сотрудник «Хорватского слова»: свою старуху хозяйку и ее мертвого сына-драгуна, видит второй и третий этажи и всю наполняющую их боль, видит подвал и мертвую барышню в подвале. И дом, стоящий рядом с нашей грязной и кровавой клеткой, — тоже грязная и кровавая клетка, и дом, что стоит рядом с ним, — тоже грязная и кровавая клетка, и все дома во всем городе — все эти коробки, перегородки и ящики одинаково печальны и бессмысленны, — все это грязные, отвратительные клетки, и весь город — не что иное, как провинциальный зверинец, состоящий из отвратительных грязных клеток.

— Хорошо, если бы я был фанатиком; я выбежал бы в коридор и начал бы проповедовать глубокую и большую веру, веру пламенного ветра. Я бы выскочил и закричал приблизительно так: «Эй! Остановитесь, люди божьи! Зачем безумствуете, куда бежите? Разве Счастье не стоит над нашим городом? Разве над нашими клетками, над нашей кровью и над нашим безумием не стоит Голубая Тишина? Разве не стоит Солнце над нами? У нас есть право на Солнце! Все мы имеем право на ласковое и тихое солнечное тепло! Слушайте, люди, слушайте! Подует пламенный ветер и сожжет весь город, а после наступят Счастье и Голубая Тишина!»

И, вероятно, нашлись бы тысячи, которые поверили бы моим словам, что существует Голубая Тишина! И они были бы счастливы! А я? Почему я обманываю себя? Зачем лгу? Все в жизни осталось бы таким же. Ведь принцип, который подтверждается на каждом шагу, не изменился бы! Сознание, что кто-то стоит над нами, осталось бы! Какой-то страшный циник стоит над нами; он знает о наших страданиях и все-таки топчет нас. Этот высший принцип всей бездны зла отражается в каждой слезинке, в каждом ударе, в каждом преступлении.

Так размышляет Кралевич о больной действительности, а свеча на столе догорает. Думает он о доме, в котором живет, о мертвой барышне и о пламенном ветре, и лирическая картина пламенного ветра стоит перед ним, как музыкальный, но необычайно кровавый мотив, и кажется ему огненной пеленой, нависшей над окружающей действительностью. Прошлой ночью Кралевич не сомкнул глаз, и они сильно воспалены; одолевает усталость, чувствуется, как дрожит каждый нерв. Опять просочилась кровь через повязку на руке, которую недавно поранил стеклом. Рана горит, все так неприятно, мучительно и болезненно. На крыше гудят телефонные провода; гудят и гудят, а на ее конек опустилась черная птица сова и плачет.

Кралевич встал и открыл окно. В комнату ползет густой, полный копоти туман, а птица жалобно кричит в темноте, и где-то далеко в ночи слышна канонада. Через окно льется холодная, влажная мгла, и где-то грохочут батареи. У Кралевича сдавило горло, захотелось плакать.

— Кому кричишь, черная птица? Разве этим безумцам, которые, как малые дети, грозят друг другу пушками? Или умирающему генералу, или туберкулезному ницшеанцу, или, может быть, мне? Нас трое сейчас в этом доме, первых кандидатов в Небытие.

Словно инстинктивно взглянул Кралевич на противоположную сторону улицы, на дом, в котором помещается магазин гробов и похоронное бюро, побледнел как полотно и замер на месте.

— Возможно ли? Бесспорно! Это он! Он стоит на втором этаже возле окна и смотрит сюда! Я не ошибаюсь! Конечно, это он!

Здесь надо прервать на минуту рассказ, чтобы пояснить, кого увидел Кралевич на втором этаже дома по ту сторону улицы и как он повредил себе руку, которая теперь кровоточит под повязкой.

Что за мерзкий замшелый домина, раскинувший свои крылья, как гигантский нетопырь, стоит против дома Кралевича? Он выглядит, как призрак, оскаливший зубы, а его подъезд зияет, как черная смрадная пасть. В доме этом живет более трехсот человек, которые забились в бесчисленные дыры и темные, не знающие света щели где-то сзади, в глубине двора; Кралевичу всегда кажется, что дом этот, как большой корабль с множеством кают, переполненных бедными путниками, плывет в неведомое. Сколько бессонных ночей провел Кралевич над этой грязной галерой, пока ему не стало неоспоримо ясно, что здесь речь идет о страшном, заранее обдуманном плавании в неизбежное кораблекрушение и верную гибель. У штурвала корабля стоит слепое зло, вечное, сильное и несокрушимое; неописуемой болью заплатил Кралевич за это свое открытие. Много людей живет в сером доме напротив; дико и грубо они изуродовали его бесцветное лицо своими пестрыми вывесками. Адвокаты, лекари, акушерки, портные, разные конторы — все понавешали свои вывески и гербы на стены этой чахоточной казармы; среди вывесок были лакированные, стеклянные и совсем бедные, невзрачные. Но, конечно, доминирующей является вывеска: «Grande entreprise des pompes funèbres» [43] «Солидное предприятие, организующее роскошные похороны» (франц.) . .

Она сверкает золотом на черной мраморной доске над входом в похоронное бюро. Это всем известное «Первое хорватское похоронное бюро», которое работает солидно и надежно, по самым дешевым ценам, и является одной из самых популярных фирм в городе. Евреи-старьевщики, торгующие во дворе старой мебелью в стиле «бидермейер» (что в последнее время неизвестно почему вошел у нас в моду), толстые и потные настройщики роялей и сапожники, что целыми днями насвистывают вместе со своими лесными дроздами старую песенку о нашем «милом Августине», — все это знакомые нам фирмы, имеющие своих постоянных покупателей и прочные торговые связи. Но самые надежные торговые связи в нашем городе, безусловно, имеет пользующееся большой славой и известностью «Первое хорватское похоронное бюро». Оно обставлено элегантно и со вкусом, современно и практично. Умная голова, руководящая им, должно быть, имеет несказанно большой опыт: по всему видно, что она хорошо знает, как надо организовать дело по вкусу наших обывателей, которыми полон город, растущий и называющийся большим городом вопреки огромной смертности.

Уже сама эта французская вывеска с золотыми буквами — проявление особенной прозорливости «Первого хорватского похоронного бюро»! Слова, которые все произносят робко и с необычайным почтением, точно так, как они написаны, не понимая их значения, по-французски звучат настолько утонченно, что магически притягивают мещанские, ханжеские души! А широкий парадный вход с двустворчатой дверью с зеркальными стеклами и лестницей, устланной красным ковром, а окна, украшенные большими бархатными, с золотой парчой, драпировками! Высокие витрины заставлены жилистыми, узловатыми тропическими растениями, покрытыми пылью и засохшими, словно отчаянно вопиющими о капле воды. Светлые серебряные семисвечники стоят как украшение в витринах; отблески пламени горящих свечей подрагивают на некрологах в траурных рамках. Как высохшие бабочки в коробке, приколоты эти извещения в витрине; среди них встречаются и обрамленные синим: это обычно извещения о смерти девушек, умерших девственницами. «Мария Тратник, девятнадцати лет» — так, например, написано под плакучей ивой на обведенном синей каймой извещении; «Алоиз Певшек, жестянщик, 31 год»; обе эти бумажки означают последнюю точку в конце горькой линии страданий, которая кончается на витрине похоронного бюро. На извещениях о смерти изображены и плакучие ивы, и кресты, и еврейские надписи с закорючками и вазами; встречаются извещения о смерти и благородных особ, украшенные графским гербом, но это бывает довольно редко, так как наши графы обычно умирают в Вене. Это единственный город, достойный быть местом смерти представителя хорватского графского рода. Контора завалена гробами, забита черными полированными шкафами и изображениями святых в золотых рамках, перед которыми горят лампадки. Много лампадок теплится перед ликами святых, а гробы — серебряные, черные, лакированные и совсем скромные, простые деревянные, бумажные туфли для покойников, шелковые покрывала, белые кресты для еще не крещенных младенцев — все это пахнет масляной краской, медью и невыносимой гнилью. Простые, нестроганые, дешевые гробы просмолены и пахнут дегтем; в то время как бронзовые, на ножках в виде львиных лап, для высоких господ и граждан со звучными титулами, обиты и окованы позолоченными листами и покрыты темной дорогой тканью. Весь реквизит похоронного обряда: черное сукно, вышитое серебром, завесы, балдахины в стиле барокко, восковые свечи, белые и черные кресты — вся эта роскошная погребальная декорация солидна только на первый взгляд.