Мирослав Крлежа - Избранное

Кралевич, который давно уже наблюдает за работой хорватской похоронной фирмы, знает, какая фальшь кроется за этой помпезной декорацией.

— Да, весь этот блеск наших погребальных торжеств вовсе не солиден. Вообще вся жизнь города, приукрашенная маскирующей ложью, похожа на опереточную декорацию; так же глупо, лживо в декорациях оканчиваем мы и наш жизненный путь. Мы живем в домах, выстроенных на скорую руку из обожженной грязи; не пройдет и трех столетий, как от наших городов не останется и следа. Мы живем в эпоху всеобщей выставки, импровизированных войн и революций, придуманных и осуществленных в одно-два мгновения, все у нас недолговечно; на месте, где мы хотели бы обосноваться навсегда, скоро снова возникнут пустыри, грязные лужи и вонючие болота. Самое же недолговечное и непрочное — наша хрупкая жизнь. Что удивительного в том, что и погребальные церемонии полны мишуры? Мы одеваем покойников в бумажные одежды, заколачиваем их в гнилые доски, покрытые дегтем, и закапываем в сырые ямы, разыгрывая этот спектакль в духе средневековой романтики, глупой и неуместной, но приятной глазу; мы обманываем себя иллюзией непонятной торжественной церемонии, словно погребальные представления действительно стоят того, чтобы их устраивать. Тот, кто руководит этим большим похоронным бюро, должен особенно хорошо понимать зловещее значение всей этой опереточности; и он — действительно мастер своего дела!

Сколько дней просидел Кралевич у окна своей комнаты, глядя на эту контору, что помещается напротив, в первом этаже, пока не открыл искусную руку главного режиссера! Мигают красные огоньки под украшенными золотом краньскими [44] Кранье — область в Хорватии. мадоннами, кормящими младенцев; в конторе тихо, только поскрипывает перо делопроизводителя, сгорбившегося над толстыми книгами на большой конторке. Сколько раз наблюдал Кралевич, как этот делопроизводитель пишет что-то в пухлых и пыльных книгах, как записывает, считает и подытоживает черные цифры! Это горбатый маленький человечек с рыжеватой бородкой испанского идальго и небольшими, чуть раскосыми серыми глазками монгольского типа. Его глаза воспалены от какой-то неизвестной болезни, и он носит большие, темные, выпуклые очки, придающие ему таинственный вид. Делопроизводитель постоянно сидит в конторе и ведет все дела сам, без чьей-либо помощи: берет с этажерки книги, разносит цифры по рубрикам, разговаривает с «клиентами», — и дело идет легко и быстро. Он — мозг и душа конторы и всего предприятия; на этом таинственном человеке лежит все. Он — связующее звено между жителями нашего города и таинственным хозяином, стоящим за его спиной, который финансирует бюро, невидимый, скрытый и коварный.

Однажды зимним вечером Кралевич, притаившись у окна на четвертом этаже, наблюдал за конторой. Было уже поздно. Темные, тяжелые тучи катились над каменными громадами, которые люди разбросали по влажной, малярийной и туберкулезной долине, назвали городом и говорят об этом «городе» патетично, как о каком-то значительном достижении человечьих усилий. Зреет цивилизация в этой громаде камня, которую называют «столицей королевства»; в сущности же это маленький городок, обыкновенный провинциальный гарнизон. В причудливом нагромождении камней люди ссорятся и грызутся насмерть, печатают газеты, интригуют, занимаются политикой, гремят оркестрами — зреет цивилизация. И сейчас — один из зимних дней этой «утомительной цивилизации». Кралевич очень устал от цивилизованной жизни и грустно смотрит на контору, что в доме напротив. Скоро опять повалит несносный мокрый снег; солнца не видно уже более ста дней, и не будет его еще сто дней. А потом вспыхнет на мгновение лето и снова исчезнет, и снова — облака и проклятые осенние туманы. И так всегда и всегда: туманы и дождь. Через дорогу в конторе в свете зеленой лампы ясно виден силуэт делопроизводителя. Согнулся горбун и работает без устали: пишет, считает, говорит с кем-то по телефону; смотрит Кралевич на него во все глаза, как на символ, распластавшийся над всем городом темным пятном, которое поглотит и его жизнь с такой же математической неумолимостью, как и жизни всех его соседей и всех жильцов дома.

А за окном живет улица. Снова идет дождь со снегом, дует ветер, плетутся печальные мужчины, женщины и дети и понурые, усталые животные. Старухи несут младенцев, завернутых в красные тряпки. Где-то с церкви снимают колокола, чтобы сдать на переплавку в орудия войны, бойни. Колокола, что вызванивали до сих пор христолюбивые идеи любви к ближнему, рыдают теперь от боли: завтра их перельют на пушки, и пушки эти будут убивать, как зайцев, христиан. Стонет металл под тяжелыми кувалдами, звенит надломленно и жалобно. Потоком разлилась толпа разнузданной школьной детворы; дети дерутся, гоняются друг за другом, валяются в грязи, кривляются и хохочут; бредут полуодетые бродяги с гитарами, украшенными красными лентами, они перебирают струны и поют; кажется, будто все в пьяной пляске катится в пропасть, в какую-то непонятную бездну. Ветер несется над крышами, поднимает рябь на лужах, заливающих тротуары, гонит и кружит клочья густого черного дыма, сажи и смрада, срывает с крыш черепицу; струйками льется вода. Мрачные, безликие, грязные люди с фонарями в руках роют траншеи, копаются в нутре улицы, что-то ищут. Взламывают трубы, чистят подземные каналы, таинственно журчащие в темноте под городом, вычерпывают грязную, черную жидкость, мучаются и клянут все на свете. Показались солдаты со штыками, примкнутыми к ружьям: они гонят скованных длинной звенящей цепью крестьян в живописных, старинных (словно египетских времен) рубахах. Бренчит цепь, и чувствуется, что нелепая тирания опутывает наш первобытный, сельский, архаичный фольклор, чувствуется, как все жалко, нелепо и ветхо. Священник в стихаре несет «святое причастие», горит синяя лампада, послушник в красном позванивает колокольчиком перед попом; какая-то старуха стала на колени в грязь перед «святым причастием», бьет поклоны и молится. Только старуха! И та нищенка или полоумная. Идет Христос по улице, а никто и внимания не обращает на «его пресвятое тело»; люди бегут за деньгами, за товаром, за прибылью, за счастьем. Проходят кокетливые дамы в мехах, бегут, смеясь, дети, идут господа и босяки — все движется, все безумно куда-то стремится. Слышится военная музыка; зажигают фонари; идет снег, и сгущается мрак. Война… семь миллионов христиан пало уже с божьего благословения под своими полковыми знаменами.

Смотрит Кралевич на бегущую Улицу, взгляд его притягивает контора похоронного бюро, и он думает:

— Вот так идет вечная похоронная процессия. Идет уже миллиард лет, пять миллиардов лет, миллиард миллиардов, она движется так неизмеримо долго, что я и выразить не могу простыми человеческими цифрами нашей земной математики. Идут похоронные процессии целую вечность и будут идти вечно. Течет, льется, катится смертная материя, а «Первое хорватское похоронное бюро» стоит мрачное и неподвижное. Оно — устойчивое явление в жизни! Единственное, что незыблемо в нашем городе! Мясники с подводами, нагруженными окровавленными тушами, монахини с четками, голодные духовники, благородные дамы и офицеры в шубах, со знаками военных отличий, из которых каждое знаменует по меньшей мере одно убийство с грабежом, забрызганные кровью уланки, и венгерки, и шпоры этих геройских господ, и поцелуи — все это существует только для того, чтобы «Первое хорватское похоронное бюро» могло иметь прибыль. Чем бы жило похоронное бюро, если бы не было Улицы? Оно — конечная цель, которой подчинены Улица, целый город и вся Земля. Все люди, которые так близоруко и беспечно спешат сейчас куда-то, уверенные, что идут к своей цели, станут клиентами похоронного бюро. Все преклонят головы перед господствующим тарифом мирового рынка, тарифом на последние товары, нужные смерти. Все без исключения пройдут через траурный парадный вход похоронного бюро, все будет вписаны в большие похоронные реестры, реестры, которые человечество ведет еще со времен древнего Египта. Все подойдут к этому проклятому кривому горбуну, продиктуют свое жалкое, потерявшее значение имя, занятие, год рождения и станут его клиентами.