Мирослав Крлежа - Избранное

И обед прошел так же глупо и натянуто. На обеде были кузина госпожи Кетти, жена какого-то доктора, и этот морской летчик, весь обвешанный германскими (и в еще большем количестве турецкими) орденами. Ели грибы и мясо, пили красное вино, разговор вертелся вокруг нашего «страшно отсталого народа», батальонных интриг, напоминающих интриги в провинциальных театрах; Раткович простился; в соседней комнате в это время большие английские стенные часы били половину…

Сгущались сумерки.

Дул южный ветер; целый день он боролся с северо-восточным, принес туман, тучи, и сейчас начал накрапывать теплый скучный февральский дождик, предвещающий весну…

В ротной канцелярии зажгли газовые рожки, и все приобрело печальный вид. Царила страшная неразбериха, Звонил телефон, выплачивали деньги, укладывали снаряжение, ром, сухари, — все потеряли голову.

Кохн передал господину капитану приказ о распорядке завтрашнего дня, занимавший почти три страницы, но Раткович был в таком отчаянии, что подписал его без разговоров… А сколько раз он ругался с Кохном из-за этих приказов:

— Кохн! Вы не кончили даже начальной школы! Вы, Кохн, абсолютно неграмотны! Здесь должно быть двоеточие! Язви вашу душу, что это за крючки! Это что, буква «а»? А это — «е»? К завтрашнему дню чтоб написали мне целый лист — строчку «а» и строчку «е»! Я научу вас писать! Писать толком не умеете! По-еврейски пишете!

Раздался энергичный стук в дверь.

В комнату боком проскользнула сутулая, развинченная серая фигура в полуцилиндре, с черной собакой на веревке и уставилась прямо на господина капитана.

— Господин капитан, прошу прощения, я Влахович! Из тайной полиции, прошу прощения! В полдень по телефону нам сообщили об одном важном деле, я имею честь представлять…

— А, сыщик! Да-да! — Раткович вспомнил обо всем случившемся, но он был настолько подавлен, настолько поглощен своими невзгодами, что появление сыщика не произвело на него никакого впечатления; он приказал унтер-офицеру Видеку сделать все, что нужно, а его оставить в покое…

Протрубили «сбор», и рота в полутьме выстроилась на дворе. Принесли фонари.

Кто-то дал приказ вымыть злосчастный ящик письменного стола, поэтому Цезарь, знаменитая ищейка уголовной полиции, не могла найти следов на месте преступления и господин сыщик Влахович выразил большое сомнение в успехе своего визита.

Но, поскольку Цезарь явился, почему бы не собрать роту?

Цезарь, господин сыщик, Видек и капитан Раткович сошли вниз, и Видек начал толковать солдатам, что такое этот Цезарь, и какое значение для государства имеет его приход сюда!

— Эта черная собака — умная собака! Поумнее вшивой загорской башки! Понятно? Она все видит и все знает! Ребята! Вот она на вас сейчас смотрит и хвостом виляет, а вора-то, что ночью в канцелярию залез, она уже почуяла. Почуяла! Понятно? Лучше будет, коли вор сам признается, пока этот черный дьявол не схватил его за чуб! Ведь несдобровать ему тогда! Знайте это!.. Понятно?!

— Провисит та свинья всю ночь под дождем! Слово мое — в том порука, — вмешался стоящий позади Видека господин капитан Раткович. Фонарь в чьих-то руках дрогнул, и луч света упал на плащ ротного.

Лениво моросил дождик; рота стояла неподвижно и безмолвно.

Сыщик спустил Цезаря, и собака кинулась к застывшим рядам. Первые две шеренги пес обнюхал, никого не пропуская, как это делают высшие военные чины на смотрах. Затем Цезарь с лаем кинулся в середину второго взвода и пропал там, с громким повизгиванием обнюхивая тяжелые солдатские башмаки. Так он обежал всю роту, и лай его снова раздался в голове роты; потом он зарычал, всеми четырьмя лапами уперся в землю: — сделал стойку, словно охотничья собака, напавшая на след.

Сыщик хотел было уже свистнуть поощрительно, как вдруг собака с отчаянным лаем бросилась на господина капитана.

— Пошел, пошел, — закричал капитан Раткович, но Цезарь будто не слышал. Раткович почувствовал на себе мокрые лапы собаки, увидел ее оскаленные острые, хищные клыки и его охватила страшная, черная ярость, кровь ударила ему в голову. Перед всей ротой на него бросилась полицейская ищейка, словно он и есть вор. Именно на него! На него, на человека, который дает кельнерам на чай по три кроны, который на свои деньги построил парикмахерскую, на него, именно на него бросилась собака! Бросилась на глазах всей роты!

Раткович ощутил на себе четыре сотни горящих мужичьих глаз, и в каждой паре глаз, в этом маленьком окошечке домобранской души, смеялся человек: вор найден.

— Ха-ха-ха! Ты вор! Ты вор! Ты нас обирал на бритье, вот тебе награда!

Маниакальный страх перед этим грязным несмываемым пятном пронзил Ратковича, и, хотя все ему казалось глупым и легко опровержимым, жало тревоги глубоко проникло в его тело, мозг, сердце.

Вот и Кохн смотрит на него подозрительно! И даже сыщик вытаращил глаза! И Видек, и Петек, и Ягалчец — все глядят на него с удивлением!

Весь этот эпизод продолжался одну секунду. Цезаря, конечно, отогнали, сыщик огрел его (скотину проклятую!) ремнем так, что пес жалобно заскулил, а Раткович с силой пнул его сапогом. Сыщик, размахивая полуцилиндром, мямлил что-то о случаях, какие бывают в криминалистике. Получилось все очень неловко, нескладно, компрометирующе. Расследование было сорвано.

— Сожалею, господин капитан, глубоко сожалею! Если бы вы сообщили мне сразу! Глубоко сожалею! Разрешите откланяться! — машет сыщик полуцилиндром, и этот гадкий Кохн стоит рядом, и фонари чадят, и дождь все идет. Скорей домой! Одеваться…

«Белье. Гетры. Туфли. Коньяк. Затем в батальон на ужин! Ох! На прививках не присутствовал! Господи, как все отвратительно!»

Капитан Раткович плюнул и молча зашагал в дождь и темноту. Он исчез неслышно, как тень.

Домобран Рачич, тот самый, которому полковник Валленштейн надавал оплеух перед воротами батальонных казарм и которого, заподозрив в воровстве, раздели донага перед всей ротой, а затем подвесили на каштане, лежал в классе второго этажа на соломенном тюфяке. Руки его одеревенели, ссадины от веревок горели, он чувствовал себя ослабевшим до последней степени, но, промучившись некоторое время, встал и пошел на дежурство.

Рачич принадлежал к тем нашим интеллигентам, которые ставили перед собой большие задачи, но так и не нашли своего места в жизни. С наступлением всемирного потопа они были, как гнилые отбросы из канализационных труб, выброшены на поверхность и поплыли по течению. В нормальной обстановке из Рачича, может быть, и вышел бы какой-нибудь толк. А он таскался по редакциям, связался с женщиной, долгие годы мучился угрызениями совести из-за того, что она, надрываясь, шьет, чтобы прокормить себя и ребенка, и ребенок этот, Рачич и сам не знает почему, его связывает. Вся удушливая атмосфера серой, скучной и ничем не заполненной жизни, сгустившись до крайности, привела его в армию, в домобраны. Ему казалось, что он наконец нашел выход из создавшегося положения. Случилось так, что попал он в роту Ратковича.