Мирослав Крлежа - Избранное

Но Рачич не отвел своего домобранского взгляда от капитана. Он видел перед собой Ратковича, который списывал у него задания по латинскому и греческому языкам, а болван-капитан не понимал этого.

— Что вы бормочете? Я вас спрашиваю?

— Я не бормочу…

— Молчать! Смотреть прямо перед собой, а не на меня! Понятно? Стоять смирно. Молчать!

— Ни на кого я не гляжу, — не сдержался Рачич.

— Ах, так? Значит, я никто? Я — никто, так, что ли? Это вы хотели сказать? Так полагают анархисты! Анархист! Вы думаете, что я не могу подвесить вас так же, как того?

Рачич спокойно пожал плечами…

— Слушай, Раткович! Ты кретин! Мне абсолютно безразлично, можешь ты меня подвесить или нет…

— Что-о? Что такое? — бросился Раткович на Рачича, схватил было его за грудки, но в последний момент опомнился.

— Видек! Связать этого анархиста! Пусть знает, как со мной шутить! Немедленно связать, Видек! Быстро! Связать эту свинью!

Рачича схватили и подвесили на сук каштана, нижние ветви дерева от таких операций были голы, как и на том каштане, на котором висел посиневший цыган.

Острая боль перепилила Рачича, и все — усталость от прошлой, проведенной без сна ночи, напряжение на плацу, скандал и пощечины перед батальоном, унизительный обыск часом раньше — все разом обрушилось на него черной массой, и на третьей секунде силы оставили его.

— Потерял сознание, осмелюсь доложить, господин капитан, — тоном знатока доложил Видек.

— Снимайте! С него достаточно! Пусть несут наверх! И ту, свинью цыганскую, тоже снимайте! Пристрелить бы их следовало, а не так, самаритянски!..

Рачича сняли с каштана, и два капрала поволокли его наверх, на соломенный тюфяк; он шатался, как пьяный, ноги подгибались, будто ему все кости переломали. Он не притворялся. С него действительно было достаточно.

— Видек! Записать его в ночной караул! Не забудьте!

— Слушаюсь, господин капитан, осмелюсь доложить!

Господин капитан, продолжая обход, приблизился к домобрану Грилецу.

(Там, за забором, закутавшись в красный шерстяной платок, в драных башмаках, дрожит насквозь промокшая на снегу жена Грилеца; она ждет конца этого бесконечного обхода, тогда Грилец даст ей хлеба — он пакует его для фронта. Два дня семья не ела хлеба: по карточкам хлеб не выдавали, а покупать на черном рынке — нет денег. И стоит в строю Грилец, отправляющийся завтра на фронт, ждет господина капитана, чтобы попросить разрешения провести последнюю ночь дома, под собственным рваным красным одеялом.)

— Господин капитан, покорнейше прошу дать мне увольнение до завтрашнего утра.

Раткович благосклонно относится к домобрану Грилецу; Грилец заасфальтировал ему пол на кухне, да к тому же собственным асфальтом.

— Зачем это тебе, Грилец?

— Господин капитан, очень вас прошу, разрешите увольнение до завтрашнего утра!

— Ах да, Грилец, ты ведь женат!

— Так точно, господин капитан, осмелюсь доложить!

— А где ты живешь?

— На Тратинской улице, господин капитан!

— А сколько лет твоей жене?

— Тридцать девять, господин капитан, осмелюсь доложить!

— Хм, хм! Что с тобой делать, Грилец? В твоих же интересах не пускать тебя. Завтра ты будешь, как вареная курица, а мне завтра такие не нужны! Завтра будем маршировать перед бароном и нужно быть в полной форме, и вообще на войне воюют, а не спят с женами.

— Господин капитан, покорнейше вас прошу. Целую неделю дома не был! А утром я буду на месте, покорно вас прошу, если можно!

— Ну, ладно! Так и быть, Грилец! Отпущу тебя!.. Но будь разумным, дай честное слово, что будешь разумным.

— Слушаюсь, господин капитан, прошу покорно.

— Кохн! Дайте Грилецу увольнительную до утра!

— А тебе чего, осел? — остановился Раткович около другого домобрана.

— Господин капитан, покорно… э… э… э… — заикается от волнения и обливается потом загорский мужик, — э… э… господин капитан, домобран Цафук Мийо, покорно прошу увольнения до побудки!

— И к тебе, конечно, жена приехала! Да?

— Так точно, приехала, господин капитан.

— А сколько ей лет?

— Двадцать три, осмелюсь доложить, господин капитан.

— Нет, нельзя, и речи быть не может.

— Господин капитан, два месяца не видались…

— Да! Я тут буду вам свидания устраивать, спаривать вас, а вы со мной так? Здесь вам не дом свиданий! Понятно?

— У меня ни одного замечания…

— Молчать! Тебе чего? Тоже увольнение? Ха-ха! Сейчас я хороший, да, сейчас вы передо мной ползаете, змеи подколодные, а стоит на минуту отвернуться, как вы уже свиньи, гиены вонючие! Не дам! Никому увольнения не дам! Понятно? Не будет сегодня борделя! Кто просит увольнение, поднять руку!

Над головами образовалась сплошная, ровная линия рук, рука к руке, будто поднялось множество семафоров.

— Кохн! Сколько собак?

— Двадцать семь, господин капитан, осмелюсь доложить!

— Так! Двадцать семь! Они думают, что рота — постоялый двор или, может, конский завод! Рота — не случной пункт! Рота — не конский завод! Никому! Отставить разговоры! Понятно? Кто это там ломает строй? Что такое?

Раткович перескочил две-три лужи и остановился перед пошевелившимся домобраном, не знающим, как поступить: то ли опустить руку при разговоре с господином капитаном, то ли замереть с поднятой рукой.

— Как фамилия, болван?

— Домобран Коларец Иван! Осмелюсь доложить, господин капитан, вода здесь, сапоги протекают, потому и двинулся, — отрапортовал Коларец, не опуская руки.

(Школьный двор был весь в выбоинах, и как раз там, где стоял домобран Коларец, вода, выйдя из канавки, действительно образовала глубокую лужу.)

— Ну, что с тобой делать? Искупать тебя в этой лужке? Ну-ка, тресни его ты! Да, да ты! Чего ждешь? Буду я еще силы на вас тратить! Ну! Что я сказал? Домобран слева от Колареца, дай затрещину этой свинье! Слышал?

Что делать? Приказ надо выполнять, и домобран слева от Колареца изо всех сил залепил оплеуху своему товарищу. Это развеселило кашеваров, стоявших у котлов под навесом и они громко захохотали. У котлов тепло, кашевары сыты, почему не посмеяться такому представлению!

— А повара чего здесь квакают? Этого еще не хватало! Почему не в строю? Кто должен отвечать за масло? Видек! Построить этих поваришек здесь! Пусть один останется у котлов! Вот тут, в один ряд! Дать им глубокое приседание! Оставить в положении «два»! Я им покажу, как смеяться!

Видек построил кашеваров; по команде «раз» они поднялись на носки, по команде «два» — присели, да так и застыли на полусогнутых ногах.

— Так, что еще? А вы чего еще ждете?

Двадцать семь зеленых семафоров все еще стояли с поднятыми руками в ожидании решения своей судьбы. Их охватило отчаяние. Они уже поняли, что дело плохо. Если Грилецу, который пожертвовал тремя корзинами собственного асфальта по пять крон семьдесят пять филлеров каждая, увольнение удалось с таким трудом, то на что могут рассчитывать они? Но все-таки надежда не угасала. В городе их ждали жены, и если не до побудки, то хоть до девяти часов отпустили бы! А может, и до одиннадцати выйдет, а там не грех и вообще не прийти! Ноги вросли в землю, руки никто не опустил — ждут…